— Это когда дают пирожные, — ответил ребенок наивно, но ведь вместе с тем и совершенно правильно.

Действительно, чем праздники отличаются от будней? Да тем, что готовится и поедается больше всяких вкусных вещей! Это старая народная традиция — причем всех известных на Земле народов. Всех до единого.

Все народные герои, воплощения народного здравого смысла и отношения к жизни, демонстрируют невероятную прожорливость. Петрушка в народных сказках съедает то целого жареного быка, то всю кашу на обед крестьянской семьи — то есть человекам тридцати. Немецкий аналог Петрушки, Ганс Вурст (что и значит в переводе «колбаса»), тоже сжирает целые кладовки колбасы и копченостей, а потом всячески демонстрирует сытость: рыгает, пукает, похлопывает себя по животу, валится на спину отсыпаться и так далее. Неказистый юмор? Но такой же юмор и у всех остальных народов мира.

Русский «вурст» налегает не на колбасу, а на кашу и щи, японский — на рис и рыбу, мексиканский — на кукурузу, но, право же, все это — частности. Главное — народный герой, воплощение отношения народа к жизни, беспрерывно и жадно жрет. Жрет до отвращения много, по-хамски; жрет вопиюще некультурно; жрет до рвоты, до поноса, до тупого оцепенения.

Наверное, это занятие у всех народов считалось чем-то очень важным и ценным.

Само слово «жрец» в русском языке прямо происходит от «жрать». Важной частью служения богам в язычестве было пожирание как можно большего количества еды. Что называется, до рвоты. Чтобы видели боги и радовались за людей.

Внимательный родитель давным-давно заметил: в народных сказках, стишках, потешках невероятно много внимания уделяется еде. Развлекаться — это есть что-то вкусное. Хорошая жизнь — это когда есть ватрушки, пироги, шанежки, зразы, сочни, пироги с рыбой, вареньем, яблоками, рисом-мясом, сливами, грибами... впрочем, я, кажется, увлекся.

Даже для самых маленьких подчеркивается: «каша сладенька» — причем наряду с «бабушка добренька», — то есть с самыми важными для малыша фактами.

Откуда такой культ еды?!

Ответ будет не очень веселым — он от того, что еды вообще-то не хватает. То есть вообще-то какая-то еда обычно есть, жить можно, но, во-первых, всегда-то еды в самый-самый притык, еле-еле.

У всех народов есть меры объема, показывающие, сколько вообще хлеба нужно человеку на месяц или на год. Русская «четверть» — порядка 180 кило зерна. Японское коку — примерно 160 кило риса. Прямо скажем, нормы не особенно богатые. С такой нормы трудно лопнуть, как Ганс Вурст. Если это — средняя норма потребления, то кому-то обязательно не хватит.

В самые благополучные времена приятное застолье упитанных людей всегда оттенял кто-то, глотавший голодную слюну.

И это зрелище воспитывало.

Во-вторых, в историческом прошлом всегда за сытыми годами следовали голодные. Неизбежно наступал год или же несколько лет, когда еды не хватало уже для многих. Те самые библейские «семь тощих годов», которые неизбежно пришли за «семью жирными годами».

Во время войн, осад, катастрофических неурожаев наступал момент, когда даже верхи общества жестоко страдали от голода. Не от того, что называем «голодом» мы, зажравшиеся потомки. Не то, что мы испытываем, заблудившись в лесу или утопив хлеб и консервы в походе. Наступал момент, когда и вчера нечего было положить в рот; и сегодня нечего; и завтра тоже будет нечего. И послезавтра так же будет бурчать в животе, и так же придется, вставая, придерживаться рукой за стенку. А что самое ужасное, с той же надеждой будут смотреть на тебя твои дети огромными ввалившимися глазами.

А некоторые из этих детей умрут от голода на глазах пап и мам; тоже часть жизненных испытаний мужчин и женщин.

«Еще не мужчина тот, кто не испытал войны, любви и голода» — этой французской поговорке примерно четыреста лет. Франция была самой богатой, самой культурной (и самой сытой) страной тогдашнего мира. Поговорка эта создана дворянами — явно не самыми обездоленными людьми.

Но как раз в этой богатой и сытой стране вошло в обычай поедать лягушек и варить суп из улиток — уж, наверное, не от обилия пищи. А дворянин каждые несколько лет получал возможность пройти свое испытание голодом. Голодом, от которого шатает ветром сильного человека. Голод служил таким же испытанием личных качеств человека, такой же проверкой душевной зрелости, как сильная любовь к женщине, как поведение в атаках и под огнем.

Не надо думать, что верхи общества меньше зациклены на еде, чем низы. То есть они были относительно сыты, в сравнении с простолюдинами. Но ведь сказки, поучения и потешки читали примерно одни и те же и в царском дворце, и в крестьянской избе.

Верхи просто до неприличия демонстрировали свою относительную, в сравнении с низами, сытость. Во все времена, у всех народов. Взгляните на коллективные портреты византийских царедворцев. Все они подпоясаны «под груди», как говорили крестьяне на Руси. Зачем? А чтоб выпирал сытый живот. Чтобы было сразу видно — вот люди богатые, сытые.

Так же подпоясаны и рыцари на миниатюрах XII—XV веков. И бояре XVII века на Руси. И брахманы в Индии показывали свои сытые, раздутые от вегетарианской пищи животы.

Главное — чтобы все видели сытость.

В России XIX века было ничем ничуть не лучше. Взять хотя бы великолепную книгу Елены Малаховец, ее пособие для молодых хозяек. Быт бытом, простой рассказ про то, как надо готовить, из чего, сколько, как подавать. Прочитать книгу Малаховец может всякий, но не читавшим сообщу сразу: самый обычный обед предполагает от 6 до 9 перемен блюд. Праздничный обед — до 38 перемен. Порции в каждой перемене огромные. Если суп — то из огромных тарелок в литр вместимости. Если мясо, рыба — то полфунта или фунт плюс гарнир.

Современному человеку просто неприятно читать про этот культ каждодневного коллективного жранья. Мы так делать вполне определенно не будем — и денег жалко, и перевод продуктов, и просто вредно для здоровья.

Предки не щекотали себя в горле, не отрыгивали пищу, чтобы продолжать жрать, — так поступали древние греки и римляне, потом византийцы. Но в главном — и в России было, как везде и всегда: всякий, вырвавшийся из бедности, из самой глухой нищеты, вовсе и не думал о сохранении фигуры, диетах и правильном питании. У этого прорвавшегося было занятие более важное — он ел. Ел, обжирался, жрал, впихивал в себя как можно больше.

Пока можно. Пока еще есть. Пока не кончилось.

Избыточное потребление пищи — по сути дела, расточение продуктов — было не только чем-то приятным. Оно надежно отделяло богатые верхи от бедных низов. Так же надежно, как одежда и образование.