чуть ли не сдувают идущих на работу сотрудников академических институтов. Когда в декабре или в феврале несется белая стена ветра и снега, когда ветер дунет посильнее и люди начинают хвататься за деревья и кутаться в воротники, останавливаться, чтобы переждать порыв, истории про девочку Элли, которую унесло вместе с фургончиком, кажутся вполне правдоподобными.

Академгородок расположился прямо над монастырем; тропа, круто ведущая от Академгородка вниз, на берег, называется Монастырской тропой, а ручеек, сбегающий от 16-го дома вниз и впадающий в Енисей возле бывшего монастыря, – Монастырским ручейком. На месте 6-го дома Академгородка стояла когда-то часовня, далеко видная и с самого Енисея, и даже с правого берега, то есть километров с трех- четырех.

И множество жителей Академгородка знакомо со зданием монастыря, а «академовские» ребятишки в разные периоды безвременья, когда монастырское здание оказывалось без хозяина, забирались в него и играли там, как всегда любят играть дети на стройках, в развалинах и других небезопасных, но увлекательных местах.

Но вот тут-то начинается нечто не очень обычное… То есть ничего плохого ни с кем из красноярцев в этом месте не случилось, но зато очень многие испытали, скажем так, сложные ощущения. То есть среди отдыхающих в доме отдыха большая часть никаких особенных переживаний не имела, но некоторые рассказывали мне о приступах внезапного и ничем не мотивированного страха, вдруг охватывавшего их, – и вовсе не обязательно среди ночи.

Например, одна дама вдруг почувствовала себя плохо, как будто кто-то за ней следил, прямо на территории дома отдыха, возле берега Енисея.

– Как будто следил кто-то страшный?

– Ну да… Как бывает в страшном сне – знаешь, что где-то здесь прячется чудовище, хоть и не знаешь, кто это… Страшно, бежишь со всех ног, а сам не знаешь, от чего. А тут вдруг такое же, но только наяву.

Примерно такого же рода переживаниями, хотя и не так ярко выраженными, делились проводившие время в доме отдыха.

А что касается детей, забиравшихся в здание… Тут у меня есть сведения о двух компаниях; одна из них – компания «академовских» ребятишек, гулявших в этом районе в начале 1980-х. Подростки много раз проходили мимо здания, но войти в него им было бы неприятно, и они этого так и не сделали. Не то чтобы страшно… это сильно сказано. Но здание чем-то отталкивало их, и они в него так и не вошли. Поскольку это компания моей жены и ее тогдашних подружек, я могу судить о происшествиях того времени и об ощущениях подростков довольно полно.

Примерно в это же время мы с моим близким другом побывали здесь же вместе со своими детьми. Идея была такой: поехать в выходные дни вместе с детьми 4—5 лет, показать им лес, горы, пещеры, реки – словом, окрестности города, в котором они живут. Это было развлечение и для детей, и для их пап. Так вот, в 1982 году мы с Андреем Г. стояли у этого самого здания монастыря. Дети прыгали возле машины, а папы двинулись на разведку – можно ли провести их внутрь, показать сам монастырь?

Скажу коротко – чувствовали мы себя, как в ярко выраженном плохом месте, – чувство угнетенности, взгляда в спину, напряжения; ощущения, что здесь где-то затаился кто-то большой и страшный, во всяком случае, кто-то очень неприятный, не принадлежащий нашему миру.

Уже преодолевая себя, вошли мы в само здание… и очень быстро его покинули: было там крайне неприятно, куда сильнее, чем рядом со зданием. А дети? Мы решили, что стены очень ненадежны, потрескались, что не ровен час рухнут, и что детей вести туда опасно. И мы тут же уехали в другое место, показали детям Монастырскую пещеру – что тоже было увлекательно.

Что сказать по этому поводу? Всякие неясные ощущения – это, конечно, не строго документированные факты и не результаты научного эксперимента. Но ведь и мы с другом – не девочки-подростки, пошедшие гулять без папы и мамы. В 1982 году нам было по 27 лет, и каждый из нас разменял не один полевой сезон – порой в довольно сложных условиях. Нервы? Страхи городского человека? На моих глазах Андрей Г. прыгал со льдины на льдину, держав руке сумку с пойманными хариусами [*] . Публикую эту историю в первый раз – потому что, вообще-то, мы с Андреем тогда решили, что нашим мамам и женам вредно знать подробности именно этой рыбалки, и многие годы хранили память об этих скачках по льду только два человека – Андрей и я. На всякий случай уточняю – рыбу ловил Андрей, я же мало способен к этому занятию и только курил возле таскавшего рыбину за рыбиной Андрюхи, развлекая его беседами. Так что геройствовал, прыгал по льдинам он один, я тут совершенно ни при чем.

Летом того же 1982 года мы с Андреем и нашими детьми стояли на берегу Енисея, а в лесу, метрах в трехстах от нас, рявкал медведь – зверь проверял ловушки, поставленные Андреем на мышей, но всякий раз, когда он совал лапу в ловушку за мышью, а она оказывалась пустой, он и медведь выражал недовольство. Лодка же ушла на левый берег Енисея, и мы стояли вчетвером на пустом галечном пляже и ждали, что произойдет раньше: приедут за нами на лодке или раздраженный медведь выйдет на берег поинтересоваться, кто это шатается по его территории. И я помню, как хорошо вел себя Андрей, пока мы выясняли – прыгать в воду при появлении зверя или пойти на него с дикими криками, попробовать отпугнуть. На всякий случай уточняю, что происходило это хотя и на берегу Енисея, но очень далеко от Красноярска, под селом Предивное, в 120 километрах к северу от города.

Так вот, и общение с медведем, и прыжки со льдины на льдину мы пережили куда легче, чем при осмотре здания монастыря.

Еще об одной компании подростков, забредших в здание монастыря, я тоже осведомлен довольно точно, потому что в эту компанию входили дети нескольких моих знакомых. В 1992 году, когда бывший дом отдыха наконец-то опять сделался мужским монастырем (хочется верить, что уже окончательно) и временно стоял бесхозным и еще неотремонтированным, подростки влезли в него и стали бродить по зданию. Впрочем, «стали бродить» – это сильно сказано, потому что дальше двух первых комнаток они не продвинулись.

Дело в том, что в первой же комнате монастыря топилась печка… Стоял мартовский морозец, и в здании было так же холодно, как снаружи, даже холоднее из-за стен. Никаких дров не было ни в печке, ни возле нее. А от печки, тем не менее, шел поток устойчивого печного жара.

– Так что, было холодно или шел жар от печки? – спрашиваю.

– В том-то и дело, что все одновременно… Зимний холод, мороз, а почему-то ощущение, что от печки идет жар. И в печке шумит пламя, завывает в трубе, трещат березовые дрова, потрескивают сами кирпичи от жара…

В общем, звуки топящейся печки – самые обычнейшие звуки, если бы не мартовский морозец и не отсутствие дров в этой бог знает сколько времени не топившейся печке. И ощущение жара, проистекающее вообще уже неизвестно откуда, потому что жара-то от печки на самом деле никакого не идет.

В следующую комнату зашли сначала мальчики и тут же выскочили обратно: возле стены комнаты растекалась черная лужа, на поверхности которой налипли какие-то волокна, какой-то пух… как если бы лужа долгое время стояла в безлюдной комнате, постепенно застывая.

– А может быть, это была совсем не кровь? Может быть, это был застывший битум?

– Может быть… Мы не проверяли, мы почти сразу ушли.

– Но у вас-то самих было какое впечатление?

– Ну, какое… То самое! Мы, девочки, сразу хотели убежать, мальчишки еще немного подождали, послушали…

– И что?

– Ваня слышал, как кто-то спускается по лестнице со второго этажа. Может быть, никто и не спускался… Мы никто больше не слышали, но все ему поверили и убежали.

– Ну и кто там мог быть, по-вашему? Может быть, просто бродяга, и он вас боялся еще больше, чем вы его?

– Ой, да все что угодно могло быть, только мы уже не разбирались… там вообще было очень неприятно.

Такая вот история, и объяснений ей я вижу по крайней мере три.

Первое. У советских людей чувство подспудной вины за разрушение церквей и монастырей все-таки сохранялось. Как ни убеждали их и как ни убеждали они сами себя, что все в порядке, а где-то на уровне