— Ты бываешь у Журиной, как она там? — спросила Полина Яковлевна Ольгу, едва Рита прикрыла дверь.
— Наталья Сергеевна не любит перекладывать свои беды на плечи других.
— Напрасно она такая замкнутая. Ведь разделенная радость — двойная радость, а разделенное горе — полгоря.
— Друг мой, если бы у нее было оно одно...
Братья не вмешивались в разговор жен. Старшая, как обычно, не в меру горячилась, младшая терпеливо выслушивала, не перебивала.
— Какое несоответствие, — сказал Захар, обращаясь к брату. — Характеры у нас с тобой — две копии с отцовского, а жены у нас, что называется, небо и земля.
— Интересно, кого же ты считаешь небом? — немедленно спросила его Полина Яковлевна.
— Ну, ясно, Ольгу. Чужая жена — всегда небесное создание!.. — Ему хотелось растормошить их всех какой-нибудь шуткой-прибауткой. Нельзя же весь день говорить о грустном.
Еще вчера Рижский залив был тихим: по его зеленоватой глади, от берега до горизонта, пролегали вьющиеся меж отмелей торные проселки, — полное сходство со степью, дремлющей под осенним солнцем. А ночью разгулялся сильный скандинавский ветер; он сломал все дороги в море, и утром ни один рыбацкий катер не снялся с якоря. Ветер крепчал с каждым часом, достигнув к полудню такой силы, что даже рыбаки попрятались в своих игрушечных сборных домиках, разбросанных среди прибрежных дюн.
Огромные волны перегоняют друг друга, со всего размаха падают плашмя и тут же спешат подняться, чтобы любой ценой настигнуть тех, кому посчастливилось вырваться вперед. Сосны на дюнах, точно судьи этого марафонского бега волн, часто взмахивают упругими ветвями, как флажками, когда волны пересекают черту финиша — белую полоску пены на утрамбованном песке. В низком небе кружит чайка. Она то разворачивается круто, так, что ветер чуть не опрокидывает ее, и тогда она отчаянно машет одним крылом, чтобы удержаться в воздухе, то снова, выровняв распластанные крылья, взмывает над свежей бороздой глубоко распаханного моря.
Море кипит, темно-зеленое от водорослей, оставляя на песке крошечные блестки янтаря. Море гудит, как паровой котел, когда стрелка барометра вот-вот коснется красной риски. Море мечется, ищет выхода, зажатое лесистыми берегами Видземе и Курземе. Неспокойное Балтийское море...
Вернувшись в Ригу, Витковский искал уединения, но тишины не переносил. И как хорошо, что сегодня, после большого осеннего штиля, разыгрался наконец сильный шторм, — все полегче стало на душе. Он старался нигде не бывать, ни с кем не встречаться, особенно после того, как один давнишний его приятель по военной службе, прочно обосновавшийся на Рижском взморье, стал усердно нашептывать всем, что, якобы, он, Витковский, испугался трудностей и бежал с целины. «До чего же мельчают люди от безделья!» — узнав об этом, брезгливо поморщился он. Но Зое и Владимиру сказал, что пришлось уехать из степи по состоянию здоровья, что его мучает гипертония. Пелагея Романовна не выдала его — зачем детям знать такую правду об отце?
Полнейшая апатия — вот страшная болезнь, против которой он не знал лекарства. Спал тревожно, утром вставал с тяжелой головой от дурных снов: похоже, что тени прошлого начинали преследовать его. Он видел то лейтенанта Круглова, столкнувшегося с ним лицом к лицу на поле боя, то обезумевшего от страха солдата-новичка, которого лейтенант спас ценой своей жизни.
Когда Витковский не находил себе места у себя на даче, он шел на лесное кладбище, в сосновый чистый бор, и дотемна просиживал там у могилы женщины, которая когда-то была его женой. Хорошо или плохо, что она не дожила до этих дней?
Далекое прошлое подступало к нему все ближе, а недавнее вспоминалось трудно, отрывочно, как после контузии. Встреча с Натальей Журиной сыграла роль детонатора, взорвав все его связи с внешним миром, и он, отброшенный взрывной волной на этот безлюдный берег штормового моря, оказался в полном одиночестве...
Он долго бродил сегодня по берегу залива, идти было трудно, — во всю ширину пляжа раскатывались волны, оттесняя его к зыбким дюнам. Ветер усиливался. Вековые сосны на дюнах поскрипывали. Гребни волн, казалось, доставали до низких туч, горизонт исчезал из виду. Исчезла и смелая чайка за пластами вспененной воды, грузно падающими на отмели. Не сразу после такой бури отстоится, посветлеет Рижский залив. А посветлеет ли на душе у него, Витковского? Суд совести — праведный, но не скорый. Лучше уж какой угодно приговор, чем до конца жизни быть подсудимым у своей совести.
Семья Братчиковых разделилась на три семьи: Варя и Владислав, получив квартиру, переехали в новый дом, а Надя вышла за Федора. «Молодежь отпочковалась», — говорила Мария Анисимовна, долгие годы заменявшая племянницам родную мать. Она частенько бывала то у одной, то у другой, приглядывалась к молодым хозяйкам со стороны и все советовала, как надобно жить самостоятельно. За Надю она меньше беспокоилась, чем за Варю: Надя серьезная, а Варя, пусть и рано выскочила замуж, до сих пор водит дружбу с девчонками и ничегошеньки не умеет делать по хозяйству.
— Сама избаловала младшую, — говорил Алексей Викторович.
— Избаловала, избаловала, — охотно соглашалась она и продолжала баловать.
Не потому ли так. и обрадовалась Мария Анисимовна, когда на прошлой неделе Варя сообщила ей доверительно:
— Я, кажется, беременна...
— Очень хорошо. Станешь матерью — остепенишься. Пока у женщины нет детей, это еще не женщина, а ветерок в поле!
Да, только сейчас Варвара поняла, что Рита Синева уже не годится ей в подруги, что надо искать ровню. Она с улыбкой вспоминала, как свысока относилась даже к Наде: это было наивное старшинство первых лет замужества.
Вот теперь она действительно с каждым днем становится старше своих ровесниц — по праву будущей матери.
Братчиковы остались одни. Алексей Викторович возвращался домой позже обычного. Глубокой осенью на стройке прибавляется неотложных дел: надо подвести начатые дома под крышу, или, как говорил он, закрыться, чтобы с наступлением холодов продолжать внутреннюю отделку; надо поспешить с земляными работами на новых объектах, чтобы создать кое-какой задел на зимние месяцы.
Зима была уже не за горами. По ночам она спускалась с запорошенных отрогов уральского предгорья, и степные проселки звенели от ее размашистого шага. Речки, затаившись в омутах, одевались в кольчуги первого ледка. Березовые рощицы кутались в теплые полушубки утреннего инея. Заморозки становились все крепче, все настойчивее, лишь днем разогревало, — тогда каменщики сбрасывали свои заскорузлые ватники, а машинисты башенных кранов и экскаваторов широко расстегивали вороты рубах.
Но кого же обманет ноябрьское солнце, если зима только и ждет удобного случая, чтобы нагрянуть на строительную площадку.
Сегодня Братчиков весь день потерял с Зареченцевым, который заехал по пути, возвращаясь с «Асбестстроя». Встретились как мало знакомые друг с другом люди, вяло поговорили о делах и расстались сухо. На прощание Зареченцев все же посулил триста тонн цемента и два вагона арматурного железа. Раньше бы Алексей Братчиков принялся благодарить его за помощь, но сейчас и спасибо не сказал за неожиданный подарок. Странный все-таки человек этот Вениамин Николаевич: у него всегда такой вид, словно он делает одолжение, раздавая эти свои подарки из фондов государства. Привык зарабатывать популярность на дефицитных материалах. Но вряд ли теперь этим способом покроешь дефицит поистраченного авторитета.
Проводив Зареченцева, умчавшегося по морозцу на Сухую речку, Алексей Викторович, может, впервые остро ощутил гордость прораба. Жизнь редко кого балует бесплатно и уж если предъявит свой счет с процентами под старость лет, то совсем плохо: не остается времени, чтобы расплатиться полностью. Не завидовал он сейчас Зареченцеву, хотя тот еще продолжал раздавать п о д а р к и: кому — цемент, кому — кирпич, а кому — внеочередное повышение в должности. Нет, этим не откупишься. Все равно тебе, Вениамин Николаевич, не сегодня-завтра придется посторониться.
Он долго ходил по стройке, в который раз прикидывая, что ему удастся сделать до конца года.
