— Тут я согласен с Марксом, — сказал другой американец, который не расставался со своим блокнотом. — Советую вам обратить внимание на эрозию почвы. — И он, взяв инициативу в свои руки, начал подробно излагать меры борьбы с эрозией. Востриков не остался у него в долгу, заговорил о своих опытах поверхностной обработки почвы по стерне и безотвальной вспашки зяби.
Вечером американцы улетели, — им еще надо было совершить поездку на Кубань. Возвращаясь с аэродрома, Захар сказал директору совхоза:
— Теперь будем ждать, что они напишут о нашей целине.
— У них рука не дрогнет, — вяло отозвался Витковский.
Ему сейчас ни о чем не хотелось говорить. Проводив американскую делегацию, свалив этот неожиданный груз с плеч, он опять оказался наедине со своими мыслями о Журиной. Нет, жить рядом с ней дальше никак нельзя. Остается единственный выход: уехать отсюда, и поскорее. Но кто же отпустит его до осени? Придется ждать, а потом, ссылаясь на здоровье, просить отставку у обкома. Сколько будет кривотолков, искренних недоумений, злых догадок. А, чепуха все это! Самое страшное — предстоящее объяснение с Натальей. Вот и прошел еще один день, приблизивший к развязке.
Неумолим ход времени, когда впереди беда.
Но когда исполняются твои желания, время замедляет бег. У Федора было такое ощущение, будто он преодолевает штурмовую полосу, что ни день — то ров, или проволочное заграждение, или каменная стенка. Все это надо искусно взять, с полной выкладкой, чтобы выйти в чистое поле. И он по-солдатски брал день за днем — только бы не сорваться, не ударить в грязь лицом.
А началось вот с чего. Недавно Федор зашел после ужина в трест позвонить на бетонный завод. В управлении дежурила Надя.
— Ты мне как раз и нужен! — сказала она таким тоном, будто ждала его.
— Опять сводка о выработке бригады? Я аккуратно отчитываюсь перед своим прорабом.
— Не спеши, садись. — Она открыла сейф, достала оттуда сверточек в миллиметровке, положила перед собой.
Да это же его письма!
— Вот, храню твои с в о д к и наравне с плановой документацией. Дома нельзя, ты же знаешь, какая у нас Варя, обязательно найдет, где ни спрячь.
Федор плохо соображал, что она говорила, — он старался подготовить себя к худшему.
— Прошу, Федя, не пиши больше, не надо.
— Почему?
Она быстро взглянула на него, но он опустил голову. Чего он больше всего боялся, то и случилось: Надя, конечно, решила вернуть ему его любовные послания.
— Потому, что мы всегда можем встретиться, поговорить...
Нет, пожалуй, не вернет, она умеет обнадеживать, умеет.
— И потому, наконец, что и ты для меня тоже небезразличен, Федор...
Она произнесла это очень просто, даже скороговоркой, точно не в первый раз. Он встал.
— Это правда?
— Я сказала все, — как-то невесело улыбнулась Надя, будто пожалев о том, что уже сказала. — Эх, Федор, Федор, ты совсем ничего не видишь...
— Да я и сейчас не верю.
— Вот, может быть, поэтому я и не прошла мимо тебя. Понимаешь?
— Нет. То есть да! Но, в общем, я все-таки плохо понимаю. Потом пойму. Постараюсь понять. Непременно!
— А теперь иди, Федор, — она через стол протянула ему руку.
Они постояли друг против друга: Герасимов, на целую голову выше ее, крепкой, ладной казачки, немного ссутулился, чтобы не пропустить мимо себя притемненный свет этих глубоких глаз, а Надя, вскинув гордо красивую голову, с лукавой пытливостью, молча приглядывалась к нему, — вот ты какой, оказывается.
— Иди, — повторила она строже.
И тогда он повиновался. Он мог идти сейчас до самого предгорья. Идти, идти. Только без остановок. Чтобы ни о чем не думать. Чтобы обойти всю степь и в изнеможении упасть где-нибудь в ковыль.
А Надя заставила себя работать. Она подготовила телеграфную сводку в область, прочла ее от начала до конца, — все в порядке. Но начальник планового отдела не подписал, заметил ошибку. Она тщательно, цифру за цифрой, переписала декадку на чистый лист бумаги, и опять ошиблась, хотя уже в другом месте. «Да что с вами, Надежда Николаевна?» — с недоумением спросил ее начальник.
Пытаясь сосредоточиться, войти в деловой ритм, она стала звонить на участки, напоминать экономистам о месячном отчете. Так и закончился этот нескладный рабочий день. Надежда Бороздина терпеть не могла тех людей, которые только делают вид, что чем-то заняты. И вот сама оказалась в таком положении.
Федор долго бродил за поселком, вокруг полевого аэродрома. Вечерело. Сытые, отъевшиеся после зимней спячки байбаки, с важным видом приняв стойку «смирно» на бровках своих нор, негромко пересвистывались друг с другом. Он проходил мимо сурков, будто стоявших в почетном карауле, и дивился их с т р о е в о й выучке. Потом, когда солнце закатилось сурки исчезли. Только в небе еще пел, снижаясь, одинокий жаворонок. Потом и он смолк. Даль сделалась сиреневой, под цвет уральского предгорья.
На стройке разом вспыхнули наружные огни. Тогда Федор повернул обратно, чувствуя тяжелую усталость во всем теле. Он добрался до своей палатки уже затемно. Не раздеваясь, даже не сняв рабочие ботинки, повалился на кровать, как безнадежно пьяный, едва осиливший дорогу к дому.
Спал глубоко, безо всяких там сновидений, которые обычно не давали ему покоя.
26
Зачерпнет экскаватор полный, с верхом, ковш, — и в каждом ковше целое богатство: то полуметровый пласт великолепного чернозема, который жаль выбрасывать в отвал, то комья зеленоватого серпентинита с тонкими прожилками асбеста, то россыпь мучнистой охры такой неправдоподобной желтизны, что невольно прищуриваешь глаза.
Мелкое зверье переполошилось, начало переселяться на юг, на еще нетронутые массивы казахской целины, бросая обжитые норы. Особенно заторопились домовитые сурки, чтобы до холодов устроиться в чужих местах; а суслики нагловато держались до последнего, и уже не один из них угодил в кубовый ковш экскаватора, а оттуда — в самосвал.
В утреннем небе часами кружили беркуты, обучая резвых подорликов. В полдень они опускались на окрестные холмы и дремали, раскрылившись. А люди, бросив работу, прятались в выгоревших добела палатках. Но как только солнце трогалось с места, снова все приходило в движение на земле и в небе: люди заводили и включали моторы, птицы взмывали ввысь. Когда беркут, высмотрев оттуда суслика-переселенца, камнем падал на гребень отвала, какой-нибудь шофер невольно притормаживал машину, любуясь, стремительным пике.
Синев приезжал сюда ежедневно. Здесь ему не мешали ни телефонные звонки из совнархоза, ни предостерегающие советы Алексея Братчикова. Взявшись за новое дело с большой неохотой, он постепенно увлекся и все реже вспоминал о том, что собирался дать бой Зареченцеву, как только тот пожалует на площадку: «Черт с ним, в конце концов!» — решил он, довольный тем, что на стройку потянулись добровольцы.
Тут Братчиков прав: есть что-то и таинственное в притягательной силе новых строек. И у каждой из них свое магнитное поле: у одной оно простирается на тысячи километров, у другой — на сотни. В сфере притяжения «Асбестстроя» оказалось несколько областей, расположенных в центральной части Волжского бассейна (дальше на запад действовали более мощные магнитные поля сибирских электроцентралей).
Синев принял за месяц более пятисот человек. Холостяков селил в палаточном городке, — благо,
