фундаменты второго микрорайона. Этим он убьет сразу двух зайцев: к ноябрьским праздникам, закончив хотя бы один квартал, переселит в него всех обитателей времянок, а вдобавок к тому, развернув земляные работы широким фронтом, он поднимет настроение молодежи, обеспокоенной судьбой стройки. Последнее всего важнее: под шумок разноречивых толков о консервации кое-кто уже потянулся в отдел кадров. Молодежь, как вода, — ее голой агитацией не остановишь, нужна добротная плотина из крупных дел. В прошлом текучесть рабочей силы была стихийным бедствием; он всю жизнь боролся с ней, изучал ее причины. Это тогда появилось выражение «длинный рубль». Со временем законы приливов и отливов изменились: теперь не  р а з м е р  рубля, а масштаб стройки оказывает решающее влияние на приток и отток молодежи, которая ищет свой передний край. Подавай ей, если не космодромы, то такие строительные площадки, без которых не обойтись при штурме неба.

Огибая палаточный городок со стороны озера, защитившегося от солнца зеленой кольчугой-ряской, Братчиков лицом к лицу столкнулся с Герасимовым.

— Ты что здесь бродишь, Федя, как лунатик? Не спится? Смотри, братец, возьмусь я за тебя!

— Что новенького, Алексей Викторович?

— Есть новость: слыхал я, что и ты заглядываешь в окошко отдела кадров.

— Женщины всегда преувеличат, — сказал Федор, подумав о Надежде: уже успела передать.

— На то они и женщины!

— А в общем, надо принять меры, Алексей Викторович.

— Против женщин? Обязательно примем надлежащие меры! Заходи вечерком, посоветуемся...

Федор улыбнулся ему вслед. Но тут же выругал себя, что не сумел поговорить с начальником строительства о деле.

Поздно вечером собрался на внеочередное заседание партийный комитет. На другой день коммунисты отправились на прорабские участки, в бригады. И в помощь агитаторам были двинуты все наличные экскаваторы, приступившие к выемке грунта на площадке второго микрорайона.

«МАЗы» дотемна сновали между котлованами и берегом протоки, где возвышалась крепостным валом свежая насыпь охристой глины.

Братчиков не ошибся: это произвело впечатление на горячие головы романтиков.

Вскоре развеялись тревоги, повеселела молодежь, окончательно поверив в то, что именно здесь и находится ее точка опоры, с помощью которой можно перевернуть весь мир.

Братчикову не сиделось в тресте. Его можно было видеть то среди прорабов, на бровке котлована, с развернутым чертежом в руках; то у подножия отвала, где копошился, как жук, бульдозер; то рядом с краном, начинающим выкладывать фундамент из сборного железобетона.

Нулевой цикл был стихией Братчикова.

Люди работали горячо. Присутствие на объектах управляющего трестом расценивалось так, что надо выполнять не меньше двух норм в смену. И выполняли, покрикивая друг на друга: машинисты на водителей, каменщики на подручных, а десятники на всех сразу.

Братчикову нравился такой бешеный темп стройки, когда нет времени для перекура, для кружки ледяной воды, даже для того, чтобы вытереть пот со лба. Остановиться никак нельзя, потому что все в движении, и ты — часть непрерывного движения, без тебя оно потеряет один такт из тысячи.

Братчиков не загружал самосвалы влажной пахучей глиной, не выруливал тяжелый «МАЗ» из котлована, не подхватывал краном литой железобетонный брус, не ровнял стенку фундамента по отвесу, — он лишь наблюдал со стороны. Но, кажется, перестань он наблюдать, и движение застопорится точно так же, как игра в оркестре, где вроде бы никто и не обращает внимания на дирижера, и все-таки каждый чувствует взмах его руки. Алексей Братчиков любил это состояние душевной слитности людей: он сейчас по-прежнему был прорабом, дирижером строительного оркестра, который словно создан для походных маршей.

Стояла невыносимая жара. Эту степь ученые метеорологи называют климатическим  п е р е в а л о м: сюда редко добираются тучи с запада, еще реже — с востока, и даже встречные дожди не сходятся вплотную, словно не решаясь вступить на арочный мост радуги, соединяющий на несколько минут Европу с Азией.

Барометр стал резко падать к концу недели. Грозовой лиловый фронт двигался со стороны Сибири, двигался целый день крупными перекатами: то останавливаясь на берегах великих рек, чтобы форсировать водную преграду, то снова устремляясь вперед, на запад. К вечеру гроза охватила полнеба, пытаясь северным крылом отрезать солнце от земли. Оно вовремя разгадало этот маневр, заторопилось, ускользая из окружения. Едва успело скрыться в предгорьях Уральского хребта, как резанула вдоль фронта молния, грянул залп небесных батарей, и вслед за пыльной вьюгой хлынул ливень на иссохшую, в змеевидных трещинах, измученную жаждой степь.

Казалось, тучи вобрали в себя весь Енисей, до последней капли, и обрушили огромные массы воды на этот климатический перевал между Азией и Европой. Проливной дождь, как из ведра, не утихал до рассвета, пока солнце не зашло ему в глубокий тыл. Степные речушки разлились, прорвали совхозные плотины, образовав новые озера там, где вчера стоял поникший, опаленный молодой ковыль. Железнодорожный мост размыло в нескольких местах, поезда-вертушки застряли на перегонах. Полевой аэродром раскис, заночевавший «АН-2» казался издали беспомощным кузнечиком среди мутных луж. Ни пройти, ни проехать, ни взлететь. Даже звонить в область бесполезно: линия не работает. И только радио как ни в чем не бывало посылает свои команды любителям утренней гимнастики.

Братчиков, покряхтывая, натянул рыбацкие сапоги, которые не надевал с апреля, и пошел в обход своих владений.

Пронизанные солнечным светом, бежали наперегонки кучевые облака, отставшие от грозового фронта. Гроза уходила на юго-запад, к Каспию. Неужели она не поистратила всего своего запала?

Братчиков осмотрел готовые шесть котлованов: хоть подвози насосы и начинай водоотлив.

Вот это дождь! Вымыл строительную площадку, как горницу. А воспрянут ли из мертвых многострадальные хлеба?

Он вышел в открытое поле.

Да, степь посвежела. Но степь еще не верила в свое спасение.

Прошли сутки, вторые... Сначала робко, едва теплясь, потом все жарче, сильнее разгорался зеленый огонь хлебов и разнотравья. Прижимаясь к земле, это низкое ровное пламя, возникнув в безветренных лощинах, соединилось к исходу третьих суток на обочинах проселков и большаков, со всех сторон обложило совхозные усадьбы, перекинулось через овраги, на каменистые высотки и, огибая солончаки и выступы гранита, побежало к синему предгорью. Занялась вся степь. Какой-никакой, а урожай будет — пусть ниже среднего. Бывает, что пшеничка ростом невеличка, да колос битком набит. Ну и сила же заключена в тонком пожелтевшем стебельке, если он выжил, выстоял, не поддавшись суховею.

Воспрянула духом и Наталья Журина.

Она и не думала, что поздняя любовь способна на такое обновление всех мыслей и чувств. Поздняя любовь рисовалась в ее воображении как уступка человеческим слабостям, или как случайное эхо юности, или просто самообман. И уж, конечно, Наталья не верила, что у человека может быть два счастья, — это казалось ей столь же невероятным и несбыточным, как если бы кто-то захотел прожить две жизни. Однако теперь она сама начинала вторую жизнь, которая была отделена от первой столь широкой полосой времени, что вот уже и реденькая поросль военных лет достигла возраста любви. (Брат, Анатолий, вчера прислал письмо: женился! А она до сих пор считала его, студента, мальчиком.) Значит, правда, что время измеряется не тем, как незаметно для глаз стареют люди, а тем, как буйно подрастает молодежь.

Вечерами, когда Наталья ждала Павла Фомича, она брала какую-нибудь книгу, чтобы отвлечься, чтобы не казаться смешной в собственных глазах. Но и книги сейчас не помогали: она читала рассеянно, плохо понимая чужую жизнь. Тогда она старалась заняться чем-нибудь по хозяйству, начинала мыть и без того чистые полы или пропалывала грядки в огороде, если ей не мешала болтливая соседка.