— Дерзко очень, — заметил Востриков.

— С такими нельзя быть деликатным. А теперь поехали в бригады, хватит заниматься, этой канцелярией.

У конторы их ждали чисто вымытые, выхоленные «газики», которые бы только на выставку, а не месить грязь в степи.

Витковский дружески улыбнулся Вострикову, — не унывай, Сергей, действуй! — и сел в свою машину.

Май — тревожный месяц в степи. Жара здесь начинается на грани между весной и летом, когда всходы не успевают набраться силенок, чтобы пойти в рост. Один хороший майский ливень можно бы променять на все июльские дожди с их бенгальскими огнями и прочей грозовой пиротехникой.

В тот год весна оборвалась еще раньше, не дав отцвести тюльпанам. Установились на редкость знойные дни, густо запорошенные белесой пылью, сквозь которую еле пробивалась нежная поросль на обочинах дорог. Нет-нет да и набежит с юго-востока быстроногий суховей и с размаху забьет очередной катун в узкие ворота глинистого оврага. И так гол за голом.

Потому и на пленуме обкома больше говорили о погоде, о видах на урожай, о заготовке кормов, хотя обсуждались вопросы промышленного и сельского строительства. Василий Синев выступил в прениях и, критикуя совнархоз, больно задел самого Зареченцева. Тот намеревался ответить, но опоздал: фамилия его попала в ту часть списка ораторов, до которой никогда не доходит очередь.

Зареченцев до сих пор не мог смириться с тем, что какой-то солдафон сумел убедить всех не закрывать стройку на зиму. И теперь, начиная работы на площадке асбестового комбината, Вениамин Николаевич еще с осени заручился поддержкой в Госплане республики. В Москву он приезжал как доброволец с переднего края, и добрая Москва баловала его своим вниманием, тем более, что он как будто и не собирался возвращаться в столицу. Кстати, один верный и старый друг предложил ему недавно работу в Комитете. Вениамин Николаевич вежливо отказался: и должность не та, и момент не подходящий. Он был уверен, что в скором времени его позовут в Москву вполне официально на солидный пост, и он вернется, как закаленный строитель, а не как бедный родственник бывшего министерства. Стоит поработать в степи, чтобы о нем заговорили во весь голос. Но вот, точно назло, эти столкновения с полковником запаса, который своей солдатской прямолинейностью способен даже вызвать гул одобрения в зале! И все же Зареченцев считал, что воюет только с одним Синевым, ему и в голову не приходила мысль, что он давно уже находится в остром конфликте с множеством людей, духовно возмужавших за последние годы. Непонимание изменений в людях становилось хроническим, опасным. Однако он не замечал этого, тем более, что инженерный опыт и сметка хозяйственника помогали ему в единоборстве с Синевым, которого, в крайнем случае, можно было переместить на другую должность под видом укрепления руководства.

Когда после пленума строители собрались в тесном кругу у председателя совнархоза, Зареченцев наверстал упущенное. Здесь ему не помешал регламент. Он говорил долго, логично, доказательно, в защиту «Асбестстроя». Синев надеялся на Братчикова: должен же Алексей в конце концов набраться смелости и сказать правду-матку в глаза начальству. Но Братчиков не поддержал его: ловко закруглил углы, будто рассчитывал получить взамен побольше дефицитных материалов. На пленуме обкома Синев сошел с трибуны под аплодисменты, а в совнархозе очутился в полной изоляции. Тут к нему относились с той обидной снисходительностью,» которую он расшифровал примерно так: «По идее, ты, полковник, возможно, и прав, да горячишься зря. Привык стрелять прямой наводкой, вот и пальнул изо всех пушек по воробьям».

Вернувшись домой, Василий Александрович нашел на своем столе телефонограмму Зареченцева: тот возлагал на него личную ответственность за материальное снабжение новой стройки. В сердцах он сказал Братчикову:

— Спасибо тебе, Алексей, за дружескую поддержку. Не ожидал я от тебя!..

— Ну-ну, давай объяснимся, не кипятись.

— Что, опять начнешь махать руками после драки?

— Не обижаюсь.

— Перестань ты бравировать своей выдержкой! — сказал Синев и вышел.

С тех пор он старался реже встречаться с начальником строительства. Рано утром уезжал на «Асбестстрой» или на ближайшую к нему станцию, куда начинали прибывать грузы. В пути можно было обстоятельно подумать и о Зареченцеве, и о Братчикове. Его живо интересовали эти разные люди. Зареченцева он знал мало, только по рассказам Алексея. Окончив в тридцать восьмом году индустриальный институт, молодой инженер сразу же получил назначение в наркомат. В то время вакансий было сколько угодно: изреженные ряды хозяйственников нуждались в срочном пополнении. Вот и этот юноша прямо со студенческой скамьи попал на высокий пост. Не понюхав цемента, не походив в брезентовой спецовке десятника, даже не поработав с годик рядовым прорабом, он логикой драматических событий был вознесен на самую верхотуру служебной лестницы и очень скоро привык смотреть на жизнь с птичьего полета. Не потому ли ему теперь так трудно приземлиться.

Иногда Синев спохватывался, поругивая себя за излишнее пристрастие к обобщениям, — нельзя же, в конце концов, так преувеличивать, основываясь на личных столкновениях с Зареченцевым. И, оставив на время его в покое, он задумывался о том, почему же, к примеру, Алексей, нюхавший не только цемент, но и порох, занимает половинчатую позицию. Вот снова отступил и согласился начать работы на второй площадке, не освоив как следует первую. Потом вынужден был дать согласие на строительство временного бетонного завода, хотя был против любых времянок. Эту свою уступку он стыдливо объяснил нехваткой денег у совнархоза. (Конечно, не хватит никаких денег, если разбрасывать их по всей степи!) Что же случилось с Алексеем, бывшим фронтовиком? А впрочем, там, на войне, люди преображались неузнаваемо, — там и какой-нибудь тихоня мог стать героем: но потом, вернувшись к своему обычному занятию, человек как бы остывает, становится самим собой. Верно, такая метаморфоза свойственна и Алексею, — кто знает.

И тут его мысли о Братчикове оттеснялись той главной мыслью, которая не давала ему покоя все эти дни: он вспоминал Витковского. Недавно, проезжая мимо совхоза, он хотел было завернуть, но раздумал, оправдывая себя только тем, что директор, наверное, в поле. Была еще одна причина: он до сих пор не поговорил откровенно с Ольгой, ограничившись мимолетными вопросами о Журиной, о ее отношении к Витковскому. Ольга шутя сказала, что далеко не все, что говорится «между нами, женщинами», подлежит огласке «среди вас, мужчин»...

На днях, возвращаясь с пленума обкома, Синев остановился на полпути в живописном ущелье, по дну которого струился зеленоватый от диабаза ледяной ручей. (Он уже знал, что именно здесь останавливался Шевченко, направляясь в ссылку, и что именно об этом поэтическом местечке Тарас Григорьевич писал: «У памятника, поставленного в горах, на дороге, в память какого-то трагического происшествия, я напился прекраснейшей родниковой водой».) Время не сохранило никаких следов надгробия, но, как и в прошлом веке, здесь упруго выбивалась из-под камня бессмертная струйка родника.

Только Василий Александрович расположился, чтобы закусить, подкатил «газик» директора совхоза. Они вместе позавтракали чем бог послал — бутербродами из обкомовского буфета. «Как помолодел!» — впервые отметил он, близко приглядываясь к нему. В военной форме из летней защитной ткани, привычно собранный, подтянутый, Витковский легко прохаживался вдоль ручейка, сняв фуражку и бросив ее на куст шиповника. На крупном его лице, с этим резко прочерченным желобком на подбородке, появлялась и исчезала незнакомая застенчивая улыбка.

Витковский говорил об одном, а думал, казалось, совсем о другом, отчего выглядел рассеянным, как все люди, занятые внутренней работой, доставляющей им удовольствие.