При звуке наших шагов он медленно повернул голову, и после нескольких секунд пустоты глаза начали наполняться соком разума. Губы Л. шевельнулись, он промычал нечто, и Н.К. сказала:

– Он вас узнал.

И тут я увидел левую руку Л., которая лежала на пледе, – средний палец шевельнулся, стараясь покрыть собой указательный палец. И я понял смысл этого жеста – Л. не намеревался сдаваться, он сам решал, когда ему умирать.

Но тут центром внимания стал М.И. и его таблицы.

Авербах склонился к пациенту и стал спрашивать его – медленно и настойчиво, чтобы пробиться к тускнеющему сознанию:

– Вам больно? Больно глазам? Сильная боль…

Я вскоре перестал следить за вопросами и повел взглядом по небольшой комнате, стараясь запомнить в ней все: и как расположена мебель, и как падает сквозь окно свет, и как одета Н.К… Почему-то я посчитал своим долгом все запомнить, словно мне предстояло написать воспоминания о последних минутах жизни вождя и преступно будет что-то упустить.

Как ни странно сейчас, описывая те события, я должен признать, что начисто забыл, как кто был одет, какая там стояла мебель и даже – сколько народу было в спальне.

Дмитрий Ильич тронул меня за локоть и потянул, увлекая за собой, прочь из комнаты.

В коридоре он спросил:

– Надеюсь, вы не забыли?

Повторяю, что перед отъездом из дома я отчаянно боролся с самим собой, не желая брать этот проклятый пакетик, но все же взял, полагая, что не имею права обманывать людей.

Я хотел было передать пакетик Д.И., но брат вождя отказался его принять и сказал, что сначала надо выслушать диагноз М.И.

Он же сообщил мне, что последний и самый сильный приступ начался ночью и сам Л. убежден в приближении смерти.

Мы вернулись в комнату к Л.

М.И. как раз произносил свой диагноз…

– Со стороны глазного нерва и вообще глаз никакого нарушения нормы нет. Все в порядке…

Слова «все в порядке» звучали в этой комнате как тревожный вопль – значит, дело не в глазах, не в переутомлении, на что так надеялся Л. Значит, это – как он и вычитал в книгах – последний звонок приближающейся смерти.

Л. прикрыл веки, давая понять, что понял М.И.

Последующий час М.И. провел с родными Л., он вынужден был признать, что положение Л. совершенно безнадежно и, как бы ни сопротивлялся его организм, исход один и близок…

М.И. совсем не удивился, узнав от меня и стоявшего рядом Дмитрия Ильича, что я по его просьбе остаюсь в Горках на ночь.

М.И. покинул Горки, когда уже было темно. Я вышел проводить его на крыльцо. Стоял жгучий мороз. Снег отчаянно скрипел, будто взвизгивал под каблуками людей. В спину нам бил теплый свет из окон.

М.И. пожал мне руку, словно Пущин остающемуся в ссылке Пушкину.

Вскоре после отъезда М.И. Анна Ильинична обнаружила меня в гостиной и попросила следовать за ней.

– Сейчас приедут разные люди, – сказала она неодобрительно. – Лучше, чтобы они вас здесь не видели. Как мухи на падаль… – И повторила: – Как мухи на падаль, – не ощущая двусмысленности этих слов.

А впрочем, подумал я, может быть, она уже похоронила брата? И я здесь единственный, кто не верит в смерть Л.?

Анна Ильинична оставила меня в небольшой комнатке второго этажа, окно которой выходило на главный фасад. Она зажгла свет и попросила чувствовать себя как дома.

В комнате были диван, письменный стол и старый шкаф с полуоткрытой дверцей. На письменном столе стояла электрическая лампа, переделанная из керосиновой. Анна Ильинична прошла к окну, задернула занавески, потом зажгла лампу на столе.

– Здесь вы будете ночевать, – сказала она. – Я принесу вам белье. Туалет и умывальник в конце коридора. Простите меня. Мне некогда.

С этими словами, не ожидая моего ответа, она вышла из комнаты, и ее сухие частые шаги застучали, удаляясь, по коридору.

Впервые за вечер я остался один. Звуки снизу сюда не долетали. Я почувствовал тишину, которая царила в Горках.

Я подошел к окну и открыл форточку. По дороге к дому приближались огни автомобилей. Наверное, ехали те, кого Анна Ильинична сравнила с мухами.

Я потушил свет, чтобы меня не было видно снаружи, и стал наблюдать за тем, что происходит у входа в особняк. Лестница была ярко освещена электрическими фонарями.

Мое любопытство объяснимо и понятно – ведь я был куда моложе, чем сейчас, и судьбой мне было уготовано присутствовать при кардинальном моменте истории – смерти великого человека.

Из первой машины выбрался Сталин – его мне приходилось видеть в годы Гражданской войны, когда я, недавний студент, вернувшийся с Южного фронта после ранения и продолживший обучение в университете, повадился посещать разного рода собрания и митинги, влекомый свойственным мне любопытством. Тогда для меня он был представителем нового российского начальства, выползшего из глухих уголков империи и плохо говорящего по-русски. Были те начальники грузинами, венграми, евреями, латышами, поляками – людьми ущербными от долгого угнетения и готовыми наказывать всех, кто не был им подобен. Тот Сталин, которого я увидел три года назад и в котором не угадал вождя великой державы и даже сочувствовал его неумению слагать русские фразы, был невелик, сдержан в жестах и этим запомнился – среди крикунов и лицедеев он был бухгалтером.

На этот раз я узнал Сталина лишь по усам – он был в дохе и ушанке. А следом, из второй машины, выкатился, поспешил к Сталину нарком здравоохранения Семашко. На улице им разговаривать было холодно – пар от дыхания стал плотен и непрозрачен. Они нырнули в подъезд, который им пришлось открывать самим, за Сталиным вбежал еще какой-то человек, видно, из охраны, а шоферы отогнали машины в сторону.

Сталин был тогда Главным секретарем партии. И все считали его другом и надежным союзником Л.

Когда они вошли в дом, я тихо вышел в коридор – меня влекло любопытство.

В коридоре было почти темно – лишь слабенькая лампочка горела у лестницы.

Подойдя к лестнице, я мог лишь наблюдать за теми, кто выходил из покоев Л., но нарушить приказ Анны Ильиничны и спуститься вниз я не посмел.

Пробежала Мария Ильинична с кастрюлей горячей воды, за ней одна из секретарш или служанок несла полный графин. Смысл этого действа был мне непонятен.

Из спальни вышел Сталин. Он отошел к стулу, стоявшему у дверей, сел, достал пачку папирос и закурил. В доме никто не курил, и потому запах табака в одночасье отравил воздух. Даже я, относившийся к табачному дыму вполне лояльно, чуть не закашлялся.

Возле Сталина остановилась Анна Ильинична.

– Иосиф Виссарионович, – предложила она, – может, желаете выпить чашку чаю? Самовар в столовой, горячий.

– Спасибо, – сказал Сталин, наклонив голову, чтобы вытолкнуть из себя это слово, – мне не хочется чаю. Я побуду здесь.

У него были тяжелые слова. Анна Ильинична тоже это почувствовала и отступила от Сталина, словно испугалась.

А тот продолжал курить, задумчиво глядя в пол. Затем, словно почувствовав мой взгляд, он поднял голову, и я еле успел отступить назад. Я понял, что он сейчас пойдет к лестнице, чтобы проверить, кто подслушивает. Но, на мое счастье, дверь в спальню открылась и оттуда вышел нарком Семашко.

– И как там у вас дела? – спросил Сталин. Он очень плохо говорил по-русски.

Семашко понизил голос, словно сообщал государственную тайну.

– Владимиру Ильичу дали касторку, – громко прошептал он.