Саня вообще не подчиняется никаким законам! Пропал, как Сергей Бодров в Кармадонском ущелье! Моя хозяйка говорит: «Ни разу его не видела». Я ей: «Ты чего, старая! Он здесь дневал и ночевал!..» Упирается: «Не было никаких мужиков!» Хоть тресни!
Викентий Сергеевич горбился над столом, ниже и ниже наклонял голову над черной поверхностью.
– Я думала, в один прекрасный день засну с ним – и не проснусь. Уйду счастливой…
Она думала, что прижмется к нему, обовьет телом и забудет все мысли, кроме одной: «Так будет всегда – не надо ни просыпаться, ни говорить, просто млеть от бесконечных прикосновений…»
Надеялась, это ощущение станет ее вечностью.
– Что вы чахнете, как Кощей? Я помогала вам? Помогала. Теперь будьте любезны понянчиться со мной. Найдите Кораблева! Я по Москве бегать устала. Я уже не только указатели, но и людей плохо вижу…
Викентий Сергеевич горько вздохнул:
– Боюсь, это очень сложно…
– У вас все сложно. Намекните, где шукать, – я поставлю раком этот город!
– Намекаю: я – не справочное бюро. Может, твой Саня в Сомали улетел. Или его очень надежно спрятали дружки-альфонсы. Или он такой же покойник, как мы с тобой, и сейчас преспокойно исчезает среди иллюзий.
– Живой он! Вот его письмо, – возмутилась Фея (она отчаянно хотела узнать слова, спрятанные в предательской белизне бумаги).
– Угу, – скептически откликнулся Викентий Сергеевич.
– Не может быть, чтобы он провалился сквозь землю!
– Угу, – повторил шеф. – Чисто теоретически, я готов поверить даже в то, что он нарисовался здесь из мира живых. Туда же и сгинул. Или ты на недельку выбралась туда. Сейчас такие случаи должны происходить всё чаще и чаще.
– Почему это? – спросила Фея, вовсе не желая, чтобы ее вновь поучали.
– Человечество создавалось не для того, чтобы копить жирок. Человечество – поле экспериментов Бога с самим собой. Жизнь и смерть – уникальные сообщающиеся сосуды, словно специально придуманные для опытов над людьми. Наш мир больше не может оставаться таким, какой он есть. Бог, – Викентий Сергеевич произносил слово «Бог» так, словно извинялся, – рано или поздно перетасует карты и сдаст снова. Возможно, то, что наши миры уже стали ближе, – это как раз новая пересдача.
– Что будет, если пуповина между мирами укрепится? Будем ходить в гости?
– В любом случае произойдет катастрофа. Миры создаются ради потрясений, чтобы стать интереснее для… кхе-кхе… Бога. Это условие продолжения жизни на Земле.
Фея задумалась: что может быть кошмарнее заточения в полутемной пыльной комнате и знания, что мир исчезнет, обернувшись космической, но беззвездной чернотой?
Унылое постукивание невеселых слов Викентия Сергеевича возвещало – все не только может, но и обязательно будет хуже. Ждите-ждите-ждите. Обратный отсчет до катастрофы пошел на часы.
Поскольку чаще всего ему приходилось выступать в роли чужого кошмара, Кратер эффективно использовал свою коллекцию. Самый лучший трюк – появление Чужого.
Кирилл раздобыл магнитный ключ от пентхауса, в котором обитал Саня. В лифте Кратер сбросил экипировку МУП «Стрижи» и остался в одной гавайке и шортах. Уже составился план отхода, хоть это и не совсем в его правилах – обычно он готовил операцию, словно после ее завершения нет необходимости рассчитывать на продолжение жизни.
Остановился в холле, уставленном пальмами. Прислушался. В любом деле самый ответственный момент – последний шаг перед встречей. Он определяет расстановку сил, диспозицию будущей схватки, решает судьбы людей, вступивших в противоборство. Это всегда самые важные секунды в жизни («любимые» – назвать у Кратера не повернулся бы язык, но, безусловно, удовольствие он испытывал), развилка, современная иллюстрация рока военных лет: «На этой дороге они разделились на живых и мертвых…»
Дважды в жизни в него стреляли сразу, как только замечали. Предчувствия третьего раза не было. Он достал «Стечкина» из наплечной кобуры.
Свет зеленой лампочки не дотягивался из холла до нутра хором, с трудом вырвав из тьмы контуры дверных проемов, высоких потолков, островков мебели. В глубине лабиринта комнат шумела вода. Кратер на носочках приблизился к ванной. Шум мешал улавливать шорохи. Спина горбилась, ожидая пули из темного угла.
Из ванной слышалась песня «Всегда быть вместе не могут люди» в самом ужаснейшем из всех возможных исполнений. Кратер толкнул незапертую дверь, по ходу подумал: «Или я уже десять раз попал в ловушку, или это первый непуганый владелец пентхауса…»
Саня Кораблев лежал в джакузи, над которой поднимались сугробы пены, – на голове наушники, глаза закрыты, одна рука дирижирует в воздухе.
Чтобы не попасть в сектор обстрела (может, под водой «Узи»:)), Кратер опустился на колени. Через секунду он был уже у края джакузи. Он никогда не грешил улыбкой победителя, но сейчас внутренне усмехнулся – партия, издалека казавшаяся крайне сложной, сыграна.
Он направил «Стечкина» в безмятежное лицо Кораблева. Саня медленно открыл глаза, кивнул, приветствуя Кратера, дружелюбно улыбнулся. Затем произошло неожиданное – свет в ванной погас, оставив белые круги в образовавшейся перед глазами тьме.
У Кратера осталось ровно мгновение, чтобы решить – стрелять или не стрелять в лицо своего клиента.
Викентий Сергеевич уговаривал ее взяться за дело.
– Не хочу, – отвечала Фея. – Хочу лежать дома и тупо хлопать глазами.
– Сколько ни хлопай, вся неуспокоенность и горечь сомнений останутся с тобой.
– Плевать. Я уже умерла. Сейчас готовлюсь проделать этот фокус еще раз.
– Твои разрушающие чувства никуда не денутся. Когда ты исчезнешь, их будет чувствовать – их уже чувствует – каждый из ныне живущих.
– Втройне плевать.
– Что за жлобская привычка думать только о себе?
Все-таки он уговорил Фею помотаться еще за одним рекордсменом жизни (девять месяцев и три дня).
Уломал не деньгами – материальные ценности уже не впечатляли. Буркнул:
– Метнешься по белу свету, авось, наткнешься на своего Дон-Жуана Ламанческого…
Прокряхтел вслед:
– Я же говорил… кхе-кхе… любовь разрушает… Уничтожает. – Он поморщился. – Тем более, когда ею занимаешься всерьез…
Фея обернулась, посмотрела пустыми глазами:
– Вы много о чем вещали, плешивый вы мой. Что с того?
Викентий Сергеевич грустно затряс головой:
– Времени мало. Потом ни себя не узнаешь, ни этот мир. Вместо тебя останется ноющая боль – внутри, снаружи. Повсюду.
– Отправите в «Белые Столбы»,[10] – пожала плечами Фея.
– Нечего будет отправлять.
Фея и сама догадывалась – скоро у нее не останется ни тела, ни памяти. Лишь душа, о которой с каждым днем она понимала все меньше.
На следующее утро она вылетела в Париж.
На нем отработали его же прием – снизу вверх врезали по кончику носа.
Ладонь Кораблева показалась Кратеру булыжником. Он успел выстрелить, услышать всплеск воды, звон разбившегося кафеля, почувствовать, как в лицо и тело впиваются осколки, и вспомнить один из самых уважительных страхов: что-то острое-инородное пронзает влажную оболочку глаза – и глазное яблоко вытекает на щеку.
