жизнь на Земле.

Солнце печет все безжалостнее, душу морозит могильный холод – и нос из-под одеяла не высунешь. И островки домов начинают заселять не только люди. Жара. Вокруг роятся мухи. Косяками плавают крысы в надежде проникнуть в здания и высушить серые тела. Жара.

Откуда-то появляются стаи птиц, бьющихся в окна верхних этажей, перед смертью оставляя красные кровавые росписи с прилипшими к ним перьями. Люди начинают болеть, нырять вниз в привычный, но безвоздушный уют городских улиц и не подниматься наверх. Жара.

Давно уже стало традицией оттаскивать на катерах всплывающие трупы. Подальше на север. Но каждый день появляются новые. Непонятно – то ли размыло безбрежные московские кладбища, то ли вернулись с севера не привеченные мертвецы. Требовать от живых дань.

Надежда, ранее объединившая всех тесным неприступным кольцом, уже разбивается на части – кому-то больше, кому-то меньше. Чтобы легче было терять человеческое лицо и как крысам подбираться к чужому жилью, вспарывать его оболочку острыми безжалостными зубами и есть, есть, потом плыть дальше, разоряя человеческие гнезда.

Остается замереть в ожидании, что вот-вот дверь в гостиничный номер заскрипит, и по полу застучат легкие крысиные ножки. Но ни в коем случае не вылезать из-под одеяла – можно увидеть, как длинное серое тело зигзагами приближается к кровати или что там – дальше, в проеме двери, в темноте – чей-то бесформенный контур, высокая фигура. Она может расползтись и накрыть всю спальню тенью, темной, как сама ночь. И не дай бог, если в спальню проникнет свет. Тогда не избежать безумия. Откроется лицо: змееподобное, пронизанное свирепой злостью, кожа, покрытая зеленой трупной слизью. Только бы не увидеть глаза – еще целый час до рассвета…

Словно не выдержав веса стихий, в воду падают дирижабли, цвет которых, выгорев на солнце, стал неопределенно одинаковым. В сумерках в разных частях города они горят на воде, напоминая о несостоявшемся погребении мертвых.

Люди ждут, когда вода окончательно размоет фундаменты обжитых домов – они рухнут, и останется одно безбрежное море, как когда-то на заре жизни; ждут, когда наступят холода и вода вместе с остатками цивилизации промерзнет до дна. Останется лед: и в кратерах, и в разломах земной коры, и на вершинах приблизившейся к нам Джомолунгмы. Потом все это занесет глубокими сугробами. Ждут смерти, задержавшейся в пути из-за того, что Фее периодически нужно просыпаться, находить себе еду и убивать время.

На третью ночь она осталась одна в небоскребе, пока еще не рухнувшем в воду. Ей уже не страшно. Только по-прежнему остро колет вопросами, большей частью не связанными с кошмарами.

За что? За что ей досталась такая серая жизнь? За что такая серая смерть? Какая – такая? Такая, как все…

Михаил Круг: «Идет этап»

Человека, которому предстояло стать проводником Сани в мир мертвых, звали Кратер. Исходом встречи Сани и Кратера в любом случае должно было стать определенное количество бездыханных тел.

Кратер давно доказал свое прозвище. Оно прилипло с детства, хотя он мог называться и Леха Борзый, и Леха Геморрой. Связываться с ним боялись – чувствовали великую силу пофигизма, разгильдяйства и других сомнительных достоинств с явным уголовным душком.

Внешностью и сменой настроений Кратер напоминал паноптикум маленьких коренастых мужичков, которые пьют пиво на детских площадках и всегда смотрят осоловелым, но при этом бесконечно мудрым взглядом: трехдневная щетина, потрепанный вид, неизбывная грусть в глазах. Если не проверять их словом и делом, все они походили на философов, попавших в банальную, но беспощадную ловушку судьбы.

Для усиления эффекта воздействия на Клиентов и Заказчиков Кратер надевал форму московских коммунальных служб. Нет-нет, не ту – из «Ночного дозора», а настоящую – яркая курточка (переливы желтого и оранжевого) и такие же треники с лампасами.

Кратер очень любил людей. Очень. Люди вообще были его давней слабостью и страстью. Он любил изучать, слушать, спорить, возмущать, эпатировать. Увы, в основном приходилось их убивать. Он делал это вполне сносно, милосердно и не без удовольствия.

Он не стал профессионалом, брался далеко не за каждую работу, да и не всякий к нему обращался: сложный характер всегда мешает нормальным товарно-денежным отношениям.

Вместе с тем Кратер безусловно заслужил уважаемое положение – о его резкости, прямолинейности и даже честности складывались легенды. Он никогда не говорил попусту. Если брался за табурет, то всегда разбивал (чаще о чужую голову), если хватался за нож, почти всегда получался труп.

Он начисто презирал силу физическую, отдавая дань силам духовным. Такие фамилии, как Валуев, Кличко, Тайсон, давно стали для него ругательствами. Не мышечной массой, не феноменальной реакцией побеждал Кратер, а бесстрашием.

Ни один уважающий себя качок, наблюдая свысока это хилое существо в трениках, не опустился бы до предположения, что несколько ударов могут кардинально изменить расстановку сил, и Кратер будет уверенно диктовать условия либо просто добьет жертву (см. соответствующий пункт Договора с Заказчиком).

Он сражался неистово. В свои тридцать пять лет Кратер не помнил ни одного поражения (при его характере приходилось сталкиваться с силами превосходящими, но такие побоища в расчет не брались).

Завоевав положение, он остепенился, стал выдержаннее, терпимее. Когда не требовалось работать, вел себя тихо, особняком – и в московском криминальном мире, и в мире вообще. Он придирчиво выбирал каждый заказ, разборчиво оценивал Заказчиков, часто заламывал непомерную цену, был дотошен и капризен. Но критиковать побаивались – помнили о невыносимом характере.

Кратер брал заказы редко. Как следствие – денег не хватало, приходилось подрабатывать гардеробщиком в клубе «Самолет».

Семья не создалась. Его страстью стали старые, редкие книги. Страстью неистовой – книги с изъянами, опечатками. Простые смертные не обращают внимания на такие пустяки.