никогда не кончится. В конце концов во мне что-то лопнуло, и я стал всхлипывать, давясь и задыхаясь от соленой слизи, которая скопилась в глотке. Отец остановился.

Когда я очнулся, его рядом не было. Постепенно я стал различать предметы вокруг себя — маленькое окошко, зеркало… Ремень для правки бритв снова висел на крюке — длинный, коричневый, змеевидный. У меня не было сил нагнуться, чтобы подтянуть трусы со штанами, и я побрел к двери, путаясь в одежде. Я открыл дверь и увидел мать. Она стояла в прихожей и ждала.

— Это неправильно, — сказал я. — Почему ты меня не защитила?

— Отец всегда прав, — ответила мать и удалилась.

Я доплелся до своей комнаты, спутанный штанами, и присел на край кровати. Соприкосновение с матрацем причинило мне страшную боль. За окном цвели отцовские розы. Красные, белые, желтые. Высокие и пышные. Солнце уже почти закатилось, и последние его лучи проникали в комнату Я чувствовал, что даже солнце принадлежит моему отцу. Я не имею на него никаких прав, потому что оно светит над домом моего отца. Я был как его розы — частью собственности, принадлежащей только ему.

К тому времени, когда меня позвали ужинать, я уже был в состоянии подтянуть штаны и спуститься на кухню, где мы ели всегда, кроме воскресенья. На моем стуле лежали две подушечки. Я сел на них, но все равно почувствовал, как горят и ноют мои ноги и жопа. Отец говорил о своей работе — как всегда.

— Я сказал Салливану, что нужно объединить три маршрута в два и распределить их между развозчиками в каждой смене. А иначе никто не отрабатывает положенного объема…

— Им следовало бы прислушиваться к твоим советам, папочка, — отвечала мать.

— Извините, — сказал я, — пожалуйста, извините, но мне что-то не хочется есть.

— Ты будешь ЕСТЬ! — рявкнул отец. — Мать старалась, готовила, тратила продукты.

— Да, — подтвердила мать, — морковка, горошек и ростбиф.

— Картофельное пюре с подливкой, — добавил отец.

— Но я не хочу.

— Ты съешь все до последней горошинки на твоей тарелке! — сказал отец.

Он забавлялся. Это был его излюбленный тон.

— Папочка! — одернула его мать.

Я начал есть. Это было ужасно. Я представлял себе, что пожираю их вместе со всем, во что они верили и чем так дорожили. Я почти не жевал, я просто глотал все подряд, чтобы поскорее избавиться от всего этого. Тем временем отец говорил о том, как все вкусно и как нам повезло, что мы можем есть хорошую пищу, когда большинство людей в мире, и даже в Америке, голодало и бедствовало.

— Ну, что у нас на десерт, мамочка? — спросил отец.

Мне было противно смотреть на его лицо, на мокрые лоснящиеся от жира губы. Он вел себя так, будто ничего не произошло, словно он и не лупил меня часом раньше. Когда я вернулся к себе в комнату, я подумал, что это не мои родители, что эти люди были вынуждены усыновить меня и теперь мучаются оттого, что я появился в их жизни.

По соседству с нами жила Лайла Джейн, девочка моих лет. Мне по-прежнему не разрешалось играть с детьми из нашего района. Но постоянно сидеть в своей комнате было очень скучно. Я выходил на задний двор и бродил по нему, разглядывая насекомых, или садился на траву и фантазировал. Я представлял себя великим бейсболистом. Я был так велик, что моя бита никогда не проходила мимо мяча, и при любой подаче я мог выигрывать полный круг. Но я умышленно скрывал свой коронный удар, чтобы одурачить противника. Я бил только тогда, когда чувствовал, что время пришло. В начале одного сезона, открывшегося в июле, я пробил только 139 раз и всего один раз выиграл полный круг. «ГЕНРИ ЧИНАСКИ ВЫДОХСЯ», — поспешили объявить все газеты. И тогда я начал бить. Как я бил! Однажды я позволил себе 16 полных кругов подряд. Другой раз — 24 полных круга за игру В конце сезона я имел 523 победных удара.

Лайла Джейн была одной из самых прекрасных девочек в нашей школе. Она была настоящей красавицей и жила прямо рядом со мной. Однажды, когда я сидел во дворе, она подошла к забору и стала смотреть на меня, а я на нее.

— Ты не играешь с другими ребятами? — спросила она.

У нее были длинные каштановые волосы и карие глаза.

— Нет, — ответил я, — не играю.

— А почему?

— Они надоедают мне в школе.

— Я — Лайла Джейн.

— Я — Генри.

Она продолжала разглядывать меня, а я сидел на траве и глазел на нее.

— Хочешь посмотреть мои трусики? — предложила она.

— Конечно, — согласился я.

Лайла приподняла подол платья. Трусики были розового цвета и совершенно чистые. Смотрелись они здорово. Придерживая платьице, она повернулась, чтобы я мог посмотреть на них и сзади. На попке они выглядели еще лучше. Потом Лайла одернула подол и сказала:

— До свидания, — повернулась и ушла.

— До свидания, — крикнул я вслед.

Это повторялось каждый день.

— Хочешь посмотреть мои трусики?

— Конечно.

Почти всегда трусики оказывались другого цвета и с каждым разом они выглядели все лучше.

Однажды, после демонстрации Лайлой очередных трусиков, я предложил ей:

— Пойдем погуляем.

— Пойдем, — согласилась она.

Мы встретились на улице и пошли гулять. До чего же она была хорошенькая. Мы шли молча, пока не оказались на заросшем пустыре. Трава была высокая и зеленая.

— Пошли на пустырь, — предложил я.

— Пошли, — снова согласилась Лайла Джейн.

Мы скрылись в высокой траве.

— Покажи мне еще свои трусы.

Она подняла подол. Голубые.

— Давай побудем здесь, — сказал я.

Мы опустились в траву, я схватил ее за волосы и поцеловал. Потом сам задрал подол платья, еще раз осмотрел голубые трусишки и положил руки на попку. Я снова поцеловал Лайлу. Она не протестовала. Я держал ее за задницу и продолжал лобызать. Это продолжалось довольно долго. Затем я сказал:

— Давай сделаем это.

Я точно не знал, что нужно делать, но чувствовал, что есть что-то большее.

— Нет, я не могу, — ответила Лайла.

— Почему?

— Люди увидят.

— Какие люди?

— Вон те, — показала она.

Я поглядел сквозь траву Неподалеку несколько рабочих ремонтировало улицу.