праведного гнева, а вокруг нас вопящие девицы с восклицанием в глазах: «Боже мой, этот Чинаски просто настоящее животное!»

Но, с другой стороны, Эйб как был слюнтяем, так им и остался. Смелым он был только там, на сцене, среди отличников. Грохнуть его для меня не составит большого труда. И я решил не делать этого. Хватит с него сломанной руки, за которую его родители так и не подали на нас в суд. Но если я сейчас снова покалечу его, они обязательно дадут делу полный ход и обчистят моих стариков до последнего гроша. Правда, не деньги меня заботили, а моя мать, которая ни за что ни про что оказалась бы в полной жопе.

Наконец церемония закончилась. Все повскакивали со своих мест и повалили наружу. Во дворе выпускники и их родители, родственники и знакомые встретились — море объятий, лобызаний и поздравлений. Я увидел поджидающих меня родичей, подошел к ним и предусмотрительно остановился шагах в четырех.

— Пошли отсюда, — сказал я.

Мать смотрела на меня во все глаза.

— Генри, я так тобой горжусь! — выпалила она и вдруг отвернулась.

— Ой, а вон Эйб со своими родителями! — расплылась в улыбке мать. — Они такие милые люди! О, миссис Мартенсон!

Семейство остановилось. Мать бросилась к миссис Мартенсон с открытыми объятиями. Ведь это именно миссис Мартенсон решила не возбуждать дело после многочасовых телефонных переговоров с моей матерью. Они пришли к выводу, что у меня неуравновешенный характер, а мать и так сильно страдает из-за этого.

Мой отец и мистер Мартенсон пожали друг другу руки, а я подошел к Эйбу.

— Эй, пиздюк, с какой это стати ты показал мне палец?

— Что?

— Палец!

— Не понимаю, о чем ты!

— О пальце!

— Генри, я действительно не понимаю, о чем ты говоришь!

— Абрахам, нам пора идти, — позвала его мать.

Семейство Мартенсонов удалялось, а я стоял и смотрел им вслед.

— Вот у Мартенсонов парень знает, чем он будет дальше заниматься, — сказал мой отец, когда мы отправились к нашему старенькому автомобилю. — А вот что ты теперь будешь делать? Я никогда не видел тебя с учебниками!

— В них много глупостей.

— Ах, они глупые, да? А ты, значит, умный? Тебе не надо учиться! А чем ты будешь заниматься? Я затратил тысячи долларов, чтобы вырастить тебя, кормил, одевал! Я спрашиваю, что ты будешь делать, если я вышвырну тебя на улицу?

— Бабочек ловить.

Мать заплакала. Отец поволок ее к нашему «форду» десятилетней давности. А я стоял и смотрел, как мимо меня проносились другие семьи выпускников в новеньких автомобилях.

Подошли Джимми Хэтчер с матерью.

— Погоди-ка минутку, — сказала Клер сыну, — я хочу поздравить Генри.

Джимми отошел, а Клер придвинулась ко мне и заговорила тихо, чтобы он не мог услышать:

— Послушай, Генри, со временем ты захочешь получить настоящую аттестацию. Я могу выдать тебе твой мужской диплом.

— Спасибо, Клер, скоро увидимся.

— Твои яйца взорвутся. Генри!

— Я не сомневаюсь в этом, Клер.

Она отошла к Джимми, взяла его под руку, и они пошли дальше.

Подкатила наша развалюха, остановилась возле меня. Двигатель чихнул и умер. В кабине рыдала мать, огромные слезы катились по щекам.

— Генри, садись! Прошу, залезай! Отец прав, но я все равно люблю тебя!

— Я пойду пешком.

— Нет, Генри, садись, — завывала мать. — Садись, или я умру!

Я подошел, открыл заднюю дверцу и забрался в кабину.

Двигатель снова ожил, и мы тронулись. Итак, Генри Чинаски — выпускник средней школы 1939 года — ехал в светлое будущее. На первом же светофоре машина остановилась, и двигатель заглох. Уже загорелся зеленый, а отец все никак не мог запустить его. Позади нас сигналили другие автомобили. Наконец отцу удалось завести полудохлый механизм, и мы снова двинулись вперед. Мать перестала плакать, и теперь мы ехали в полном молчании.

Времена оставались тяжелыми, и поэтому я очень удивился, когда раздался звонок из компании Мирз-Старбак, и меня уведомили, что в понедельник я должен явиться на работу. До этого я прошелся по всему городу и рассовал заявки, куда только было возможно, все равно заняться мне было нечем. Собственно, я не горел желанием начать трудовую деятельность, но уж больно мне не хотелось оставаться под одной крышей со своими родителями. В отделе кадров Мирз-Старбак валялись тысячи заявок, и я не надеялся, что мне повезет. Это была крупная торговая компания с разветвленной сетью универмагов во многих городах страны. Заполнив заявление, я прошел собеседование, которое длилось всего несколько минут. По-моему, на все вопросы я ответил правильно.

Наступил понедельник, и я отправился на работу с бутербродами в коричневом бумажном пакете. Универмаг находился всего в нескольких кварталах от моей бывшей школы. Я все еще прибывал в недоумении, почему выбор пал именно на меня.

После получения первого чека я рассчитывал снять себе комнату в центре города рядом с публичной библиотекой.

По пути за мной увязалась изголодавшаяся дворняга. Бедняга так исхудала, что ребра выпирали из- под ее облезлой шкуры, а уцелевшая шерсть свалялась и торчала клочьями. Брошенное, запуганное, избитое животное — жертва Homo sapiens.

Я остановился, присел и протянул руку, но пес отскочил.

— Иди сюда, приятель, я твой друг… Ну, давай, не бойся…

Он осторожно приблизился. Глаза его были полны печали.

— Что же они сделали с тобой, парень?

Пес подбирался все ближе и ближе, стелясь по тротуару и усердно виляя хвостом. Потом он просто прыгнул на меня, и я, не устояв под ударом его передних лап, распластался на асфальте. Несмотря на худобу, он был все же слишком большой и тяжелый. Оседлав меня, осмелевшая псина принялась лизать мне лицо, уши, лоб. Я еле спихнул его, вскочил и вытер лицо.

— Сидеть! Тебе надо подкрепиться!

Я достал из пакета сэндвич и отломил кусок.

— Немного тебе, остальное мне, старикан! — сказал я и положил его порцию на тротуар.

Пес подошел к угощению, понюхал и отошел. Облизываясь и оглядываясь на меня, он стал удаляться.

— Эй, приятель, погоди! Этот был с арахисовой пастой! Иди попробуй копченой колбаски! Вернись! Ко мне!

Пес с опаской подошел снова. Я отыскал сэндвич с колбасой, отломил большой кусок, соскоблил с него горчицу и бросил на тротуар.

Привереда склонился над подачкой, уткнулся в нее носом, обнюхал, повернулся и потрусил прочь. На этот раз он даже не оборачивался, все быстрее и быстрее удаляясь вдоль по улице. Неудивительно, что я