— Да, если кому-то понадобится разгрузить пару вагонов, быстро и не за дорого, он обращается сюда. Начальник себе забирает ровно половину. Но мы не жалуемся. Берем то, что дают. Все-таки лучше, чем ничего.

— Это точно.

— Какой-то вы грустный. У вас что-то случилось?

— Меня бросила женщина.

— У вас будут другие. И они тоже вас бросят.

— Почему так происходит?

— Хотите?

Он протянул мне бутылку в непрозрачном бумажном пакете. Я сделал глоток. Портвейн.

— Спасибо.

— Женщины — зло. — Он опять передал мне бутылку. — Главное, чтобы он не видел, что мы выпиваем. Не одобряет он это дело.

Пока мы сидели, клерки вызвали нескольких человек, и те получили работу. По крайней мере хоть что-то здесь делалось.

Мы с моим новым приятелем ждали, потихоньку прикладываясь к бутылке.

А потом портвейн кончился.

— Где здесь ближайший винный магазин? — спросил я.

И, получив указания, отправился за добавкой. Было жарко. В злачных районах Лос-Анджелеса по- чему-то всегда жарко днем. Но пожилые бомжи ходят в теплых пальто даже в самую сильную жару. Однако когда наступает ночь и все места в местной ночлежке заняты, лишняя теплая вещь никогда не бывает лишней.

Когда я вернулся, старик был на месте.

Я сел рядом с ним и откупорил бутылку, спрятанную в пакет.

— Давай, только по-тихому, — сказал мой новый приятель.

Было так хорошо и уютно: сидеть в теплой комнате и пить вино в приятной компании.

Вокруг нас роились какие-то мошки.

— Винные мушки, — сказал старик.

— Они небось любят выпить.

— А кто же не любит выпить?

— Наверное, пьют, чтобы забыть своих женщин.

— Да просто так пьют.

Я взмахнул рукой и поймал одну мошку, а когда раскрыл ладонь, там была только черная точка с двумя крошечными смятыми крылышками. Печальный конец.

— Вот он, идет!

Это был владелец агентства, с виду — очень даже приятный молодой человек.

Он подлетел к нам, весь красный от ярости:

— Убирайтесь отсюда немедленно! Чертовы алкаши! Убирайтесь, пока я не вызвал полицию!

Он буквально вытолкал нас за дверь. Мне было неловко и чуточку стыдно, но я совсем на него не злился. Я сразу понял, что, хоть он толкается и кричит, на самом деле ему все равно. У него на правой руке был большой перстень с камнем.

Мы замешкались в дверях, и как-то так получилось, что он случайно ударил этим своим перстнем прямо мне в лоб, точно над левым глазом. Я почувствовал, как у меня пошла кровь. Бровь начала распухать.

В общем, мы с моим новым приятелем оказались на улице.

Мы прошли чуть вперед и уселись на ступеньках у какого-то подъезда. Я передал старику бутылку. Он сделал неслабый глоток.

— Хорошая штука.

Он вернул мне бутылку. Я тоже сделал глоток.

— Да, неплохая.

— Солнышко светит.

— Да, солнце — это хорошо.

Потом мы просто сидели молча и пили, передавая друг другу бутылку.

Пока не выпили все вино.

— Ну, что, — сказал он. — Мне пора.

— Ага. Может быть, мы еще встретимся. Он ушел. Я тоже встал и направился к Мейн-стрит. И в итоге дошел до «Рокси».

В окнах были развешены плакаты с фотографиями стриптизерш. Я подошел к кассе и взял билет. Девочка-кассирша была гораздо симпатичнее теток, представленных на снимках. Теперь у меня оставалось всего тридцать восемь центов. Я вошел в темный зал и сел на свободное место в восьмом ряду. Народу было немного, но первые три ряда были забиты полностью.

Мне повезло. Я пришел очень вовремя. Как раз закончился фильм, и на сцене уже извивалась первая стриптизерша. Дарлин. Первыми обычно выходят либо совсем неумелые девочки, либо заслуженные «старушки», которых не увольняют исключительно потому, что кому-то же надо дрыгать ногами на подтанцовках и разогревать публику перед главными номерами программы, если случится что-то непредвиденное. Скажем, если кого-то убьют. Или у девочки на разогреве неожиданно начнутся месячные, или ей вдруг захочется поскандалить. Как бы там ни было, Дарлин выпал счастливый шанс снова выступить с сольным номером.

Однако Дарлин была хороша. Худая, но с сиськами. Тело гибкое, как ива. Тонкая талия и необъятная задница. Настоящее чудо. Мужики от такого заводятся сразу.

Дарлин вышла в длинном черном бархатном платье с глубоким вырезом и высокими разрезами с двух сторон. На фоне черной материи ее бледная грудь и бедра казались мертвенно-бледными. Она танцевала и поглядывала в зрительный зал своими густо подведенными глазами. Это был ее шанс. Она хотела вернуться на сцену — если и не гвоздем программы, то хотя бы исполнительницей полноценного сольного номера. Я болел за нее всей душой. Она постепенно разоблачалась, высвобождаясь из черного бархата, пока не осталась в одном бюстгальтере и почти невидимых трусиках-стрингах. Она танцевала, и фальшивые бриллианты сверкали и переливались на розовой ткани.

Дарлин схватилась за занавес. Он был старым, рваным и пыльным. Дарлин танцевала, держать за занавес, в розовом свете прожектора. А потом она уже не танцевала, а как будто совокуплялась с этой пыльной тряпкой. Маленький оркестр из четырех человек, обеспечивающих музыкальное сопровождение, задавал ритм. Дарлин подошла к делу ответственно: она буквально насиловала этот многострадальный занавес. Музыканты заиграли быстрее. Движения Дарлин стали еще энергичнее. Розовый свет резко переключился на красный. Похоже, приближался оргазм. Дарлин выгнула спину, запрокинула голову. Ее рот открылся в беззвучном крике.

Потом она выпрямилась, отпустила занавес и вернулась на середину сцены. Мне было слышно, как Дарлин тихонько напевает себе под нос. Потом одним резким движением она сорвала с себя бюстгальтер. Парень, сидевший в трех рядах впереди от меня, закурил сигарету. Теперь на Дарлин остались лишь трусики-стринги. Она запустила палец себе в пупок и застонала.

Музыка сделалась медленнее и тише. Дарлин принялась двигать бедрами, имитируя половой акт. Она трахала зал. Она трахалась с каждым из нас. Стекляшки на ее розовых трусиках поблескивали в свете прожектора. Музыка сделалась резче и энергичнее. Дело близилось к развязке. Ритм барабана напоминал взрывы петард. У музыкантов были усталые и безысходные лица.

Дарлин теребила свои соски. Она хотела, чтобы мы это видели. Ее взгляд затуманился мечтательной пеленой. Губы слегка приоткрылись и влажно поблескивали. А потом она повернулась к нам задом. Ее роскошная задница призывно колыхалась под музыку, блестки на трусиках переливались бешеными огоньками. Луч прожектора дрожал и метался, как возбужденное солнце. Музыканты играли. Дарлин повернулась к залу и сорвала с трусов ленту, усыпанную стекляшками. Я смотрел на нее. Мы все смотрели на нее. Сквозь прозрачную ткань, прикрывавшую ее лобок, проглядывали черные завитки волос. Похоже, Дарлин и сама распалилась не меньше, чем мужики в зале.