– Видишь вон того?

– Ну.

– Он сказал мне, что вчера выиграл две тысячи и что на двадцать пять тысяч опережает по сезону.

– Сама не хочешь поставить? Может, мы все выиграем.

– О нет, я в этом ничего не понимаю.

– Тут все просто: даешь им доллар, а тебе возвращают восемьдесят четыре цента. Это называется «взятка». Штат с ипподромом делят ее примерно поровну. Им наплевать, кто выигрывает заезд, их взятка берется из общего котла.

Во втором заезде моя лошадь, 8-я с 5-ю на фаворита, пришла второй. Неожиданный дальнобойщик подрезал ее у самой проволоки. Платили $45,80.

Человек в двух рядах от нас повернулся и посмотрел на Кэтрин.

– У меня она была, – сказал о ней, – у меня была десятка на носу.

– У-у-у, – ответила ему Кэтрин, улыбаясь, – это хорошо.

Я обратился к третьему заезду, для ни разу не выводившихся 2-леток среди жеребцов и меринов. За 5 минут до столба проверил тотализатор и пошел ставить. Уходя, я видел, как человек в двух рядах от нас повернулся и заговорил с Кэтрин. Каждый день на ипподроме тусовалась по меньшей мере дюжина таких, кто рассказывал привлекательным женщинам, какие великие они победители, – в надежде, что неким образом все у них закончится постелью. А может, они так далеко и не загадывали; может, они лишь смутно надеялись на что-то, не вполне уверенные, что это будет. Помешаны и заморочены по всем счетам. Разве можно их ненавидеть? Великие победители, но, если понаблюдать, как они ставят, видно их обычно только у 2-долларового окна, каблуки стерты, одежда грязна. Отребье рода человеческого.

Я взял четного на деньги, и он выиграл на 6 и оплачивался 4,00 долларами. Не густо, но десятка была на победителя. Человек повернулся и посмотрел на Кэтрин.

– У меня было, – сказал он, – сто долларов на победителя.

Кэтрин не ответила. Она начинала понимать. Победители языков не распускают. Боятся, что их прикончат на стоянке.

После четвертого заезда, 22,80 на победителя, он повернулся снова и сообщил Кэтрин:

– Эта у меня тоже была, десять поперек. Она отвернулась:

– У него лицо такое желтое, Хэнк. Ты видел его глаза? Он болен.

– Он болен мечтой. Мы все больны мечтой, потому-то мы и здесь.

– Хэнк, пойдем, а?

– Ладно.

В ту ночь она выпила полбутылки красного вина, хорошего красного вина, и была печальна и тиха. Я знал, что она сопоставляет меня с ипподромным народом и с толпой на боксе – так и есть, я с ними, я один из них. Кэтрин знала: во мне живет что-то нездоровое, – в смысле: здоров тот, кто здорово поступает. Меня же привлекает совсем не то: мне нравится пить, я ленив, у меня нет бога, политики, идей, идеалов. Я пустил корни в ничто; некое небытие, и я его принимаю. Интересной личностью так не станешь. Да я и не хотел быть интересным, это слишком трудно. На самом деле мне хотелось только мягкого, смутного пространства, где можно жить, и чтоб меня не трогали. С другой стороны, напиваясь, я орал, чудил, совершенно отбивался от рук. Тут уж либо одно – либо другое. Мне все равно.

Ебля в ту ночь была очень хороша, но в ту же ночь я Кэтрин и потерял. Что уж тут поделаешь? Я скатился и вытерся простыней, пока она ходила в ванную. Где-то вверху полицейский вертолет кружил над Голливудом.

На следующий вечер зашли в гости Бобби и Вэлери. Недавно они переехали в мой дом и теперь жили через двор от меня. На Бобби была трикотажная рубашка в обтяг. Все всегда сидело на Бобби идеально: брюки хорошо пригнаны и какой надо длины, ботинки правильные, а волосы уложены. Вэлери тоже одевалась мoдово, хоть и не так морочилась. Люди звали их «куколками Барби». Нормальная Вэлери – когда я заставал ее в одиночестве, – она оказывалась умна, очень энергична и дьявольски честна. Бобби тоже был человечнее, когда мы с ним оставались наедине, но стоило возникнуть новой тетке, как он становился очень туп и очевиден. Все свое внимание и слова он целил в эту женщину, будто его присутствие само по себе интересно и восхитительно, но беседа складывалась предсказуемо и скучно. Интересно, как с ним справится Кэтрин.

Они сели. Я развалился в кресле у окна, а Вэлери сидела между Бобби и Кэтрин на тахте. Бобби начал. Он наклонился вперед и, игнорируя Вэлери, весь обратился к Кэтрин.

– Вам нравится Лос-Анджелес? – спросил он.

– Да ничего, – ответила Кэтрин.

– А вы здесь еще надолго?

– На некоторое время.

– Вы из Техаса?

– Да.

– И родители из Техаса?

– Да.

– Там что-нибудь хорошее по телику идет?

– Примерно то же самое.

– У меня дядя в Техасе.

– О.

– Да, он живет в Далласе.

Кэтрин ничего на это не ответила. Затем сказала:

– Извините меня, я пойду сделаю сэндвич. Кто-нибудь чего-нибудь хочет?

Мы ответили, что не хотим. Кэтрин встала и ушла в кухню. Бобби поднялся и пошел следом. Слов не разобрать, но он определенно продолжал задавать вопросы. Вэлери пристально смотрела в пол. Кэтрин и Бобби пробыли в кухне довольно долго. Вдруг Вэлери подняла голову и начала со мною разговаривать. Она говорила очень быстро и нервно.

– Вэлери, – остановил ее я, – нам не нужно разговаривать, нам можно и не говорить.

Она снова опустила голову. Потом я сказал:

– Эй, парни, что-то вы долго. Вы что – полы там натираете?

Бобби засмеялся и ритмично застучал ногой по полу.

Наконец Кэтрин вышла, Бобби – за ней. Кэтрин показала мне свой сэндвич: арахисовое масло на хлебце с ломтиками банана и кунжутными семечками.

– Смотрится неплохо, – сказал я.

Она села и начала есть. Стало тихо. Так некоторое время и оставалось. Затем Бобби произнес:

– Ну, нам, наверное, пора…

Они ушли. Когда закрылась дверь, Кэтрин взглянула на меня и сказала:

– Только ничего не думай, Хэнк. Он просто пытался произвести на меня впечатление.

– С тех пор как я его знаю, он со всеми женщинами так поступает.

Зазвонил телефон. Бобби.

– Эй, дядя, что ты сделал с моей женой?

– А что случилось?

– Она просто сидит и все, у нее полный депрессняк, даже разговаривать не хочет!

– Ничего я с твоей женой не делал.

– Я ничего не понимаю!

– Спокойной ночи, Бобби. Я повесил трубку.