который он считал «лучшим театром в мире», Гамсун стать согласился. В телеграмме он писал:

Уделив внимание отношению Гамсуна к России и его непростым деловым связям с нашей страной, мы сильно забежали вперед. Теперь самое время вернуться в 1895 год…

После отъезда из Парижа Гамсун обосновывается в санатории в Фоберге неподалеку от Лиллехаммера, где поправляет здоровье, а затем переезжает в пансион фрекен Хаммер в Льян, предместье Кристиании.

В одном из театров Кристиании к постановке принимают пьесу Гамсуна «У врат царства», и он садится за работу над второй частью трилогии.

Гамсун широко издается за рубежом и наконец-то становится «лакомым куском» и для норвежских издательств, которые, как мы помним, не проявляли к нему особого интереса в самом начале карьеры. Очень лестным было предложение от издательства «Гюльдендал», которое попыталось переманить Гамсуна из издательства Филипсена.

Одновременно приходит приглашение от Лангена приехать в Мюнхен и поучаствовать в организации журнала «Симплициссимус». Гамсуну предложено стать членом редколлегии.

Кнут с удовольствием едет в Германию и пишет там два рассказа — «Голос жизни» и «Рабы любви».

Оба рассказа были опубликованы в «Симплициссимусе», но отзывов немецких критиков почти не вызвали, а вот когда «Голос жизни» был опубликован в датском журнале «Баста», его прочел норвежский политик Ион Люнд и пришел в такой ужас, что даже попытался закрыть журнал. Рассказ в скандинавской прессе объявили непристойным.

Ничего особо непристойного в «Голосе жизни» нет, но то, что новелла может шокировать даже современного читателя, привыкшего ко многому, — совершенно точно.

В нем рассказывается о некоем писателе Г***, и, вероятно, современники могли предположить, что рассказ автобиографичный, хотя сам автор утверждал, что все — чистый вымысел. Этот Г*** знакомится на улице Копенгагена с молодой и приличной дамой, которой хорошо известно, кто он. Между ними вспыхивает внезапная страсть, и молодая женщина приводит героя рассказа к себе домой:

«Я смущенно и с любопытством оглядывался. Это была большая, очень красиво обставленная гостиная; в открытые двери виднелись и другие комнаты. Я не мог понять, что за существо та, с которой я так странно познакомился. Я сказал:

— Как здесь красиво! Вы живете здесь?

— Да, это мой дом, — отвечала она.

— Ваш дом? Вы здесь живете с родителями?

Она засмеялась и ответила:

— Нет-нет. Я старая замужняя дама. Сейчас увидите.

Она сняла пальто и вуаль.

— Ну, смотрите! — сказала она и опять с неудержимой страстью обняла меня.

Ей было двадцать два — двадцать три года; на правой руке она носила обручальное кольцо и, пожалуй, в самом деле была замужней дамой. Красивая? Нет, слишком много веснушек, и почти нет бровей. Но все ее существо дышало волнующей жизнью, и рот ее был удивительно прекрасен.

Я хотел спросить, как ее зовут, где ее муж, если он у нее есть; хотел узнать, в чьем я доме; но она крепко прижалась ко мне, едва я открыл рот, и запретила проявлять любопытство.

— Меня зовут Эллен, — сказала она. — Хотите чего-нибудь? Ничего, я могу позвонить. Только вы должны уйти на время туда, в спальню.

Я вошел в спальню. Лампа из гостиной слабо освещала ее, я увидел две кровати. Эллен позвонила и велела принести вина; я слышал, как горничная поставила вино и вышла. Через минуту Эллен вошла в спальню, остановилась у двери. Я шагнул к ней, она слегка вскрикнула и в тот же миг пошла мне навстречу…

Это было вчера вечером…

Что случилось дальше? Потерпи, случилось еще многое!

Когда я проснулся утром, начинало светать. Дневной свет проникал по обе стороны шторы. Эллен тоже проснулась, она утомленно вздохнула и улыбнулась мне. Ее руки были белые и словно бархатные, грудь — такая высокая. Я ей шептал что-то, но она зажала мне рот губами с немой нежностью. Светало все больше и больше.

Через два часа я был уже на ногах. Эллен тоже встала, возилась со своей одеждой, надела ботинки. И тут я переживаю то, что до сих пор пронизывает меня ужасом, как страшный сон. Эллен идет за чем-то в соседнюю комнату, и в тот момент, когда она открывает дверь, я оборачиваюсь и взглядываю туда. Холодом веет от открытых окон, и среди комнаты, на длинном столе, лежит мертвец. Мертвец в гробу, в белом одеянии, с седой бородой. Худые колени торчат под покровом, точно яростно сжатые кулаки, а лицо желтое и ужасное. Я вижу все это в ярком дневном свете. Я отворачиваюсь и не говорю ни слова.

Когда Эллен вернулась, я был уже одет и собирался идти. Я еле мог ответить на ее объятие. Она что- то еще надела, она хотела проводить меня вниз, до самого подъезда, я не возражал и все еще ничего не говорил. В подъезде она прижалась к стене, чтобы не быть замеченной, и прошептала:

— До свидания.

— До завтра? — спросил я осторожно.

— Нет, не завтра.

— Почему не завтра?

— Молчи, милый, я должна завтра идти на похороны, умер один родственник. Вот, теперь ты знаешь.

— Так послезавтра?

— Да, послезавтра, я буду ждать тебя здесь, в подъезде. Прощай.

Я ушел…