«…у меня было отчаянное желание пойти в бордель и согрешить. Нет-нет, Вы не ослышались, в бордель. Ведь я был на краю гибели! Мне хотелось совершить великий грех, чтобы он свел меня в могилу, я хотел умереть во грехе, прошептать „Ура!“ — и испустить дух. Какой стыд рассказывать об этом.

Я был в горячке, в каком-то угаре. Я строго относился к самому себе всю жизнь — но к чему эта строгость теперь, когда дни мои сочтены? Я был просто-напросто вне себя.

Я открылся фру Янсон, рассказал о происходящем в моей душе, и фру Янсон — в ней, видимо, не все человеческое умерло — ответила, что очень хорошо понимает меня. Подумать только, именно так она мне и ответила! Но это случилось, вероятно, потому, что она была тогда слишком снисходительна ко мне, более, чем я того заслуживал, так снисходительна, что я растерялся.

Я продал свои часы, чтобы иметь деньги для этого шага, в полной тайне заказал экипаж;, ибо я был болен и не мог идти, и был уже готов ехать. Но получилось так, что мадам все-таки не смогла понять меня до конца, она узнала о моей затее и отказала в экипаже.

Вот так провалилась моя затея. Но я не жалел об этом тогда — не жалею и сейчас, ибо уверен, что умер бы там на месте.

Вы ведь понимаете, что такие безумные идеи могут взбрести в голову только молодому человеку, стоящему на краю могилы! Мне было совершенно все равно, что ожидает меня „за роковой чертой“, я не думал об этом, хотя и тогда верил, что не все кончается со смертью. Один профессор теологии навестил меня в те дни, очень милый человек, который знает меня с пеленок, — я нагрубил ему в разговоре с ним, обидел его, хотя и невольно.

Я был крайне возбужден. Прошли вечер, ночь и утро. А потом мне просто-напросто представилась возможность согрешить в том самом доме, где я жил; эта возможность была мне буквально предоставлена.

Но я не захотел ею воспользоваться.

Вы понимаете меня? Так всегда происходит со мной. Мне даже предложили ключи от врат — красный бант на занавеси, урочный час, один раз стукнуть в дверь, — но я отказался. Если бы я сам молил о ключе, тогда бы я за себя не поручился. Так много значит для меня малость. Есть ли еще такие люди на свете или я один идиот в целом мире?

Но затем моя страсть нашла другой выход: я полюбил свет. Уверяю вас, это была настоящая чувственная любовь, плотская. Много света, солнечный свет, дневной свет, огромные лампы, страшное пламя, дьявольский свет вокруг меня и везде. Фру Янсон думала, что я сошел с ума. Раньше я не понимал торжества Нерона при виде горящего Рима. Дело зашло так далеко, что однажды ночью я поджег занавески в своей комнате. И когда я, лежа, наблюдал этот огонь, то буквально всеми фибрами души ощущал, что „грешу“.

Безусловно, это было во многом следствием моей болезни, ведь я тогда серьезно болел. Но благодаренье Богу, во мне и сейчас продолжает жить мое „световое“ безумие. О таких вещах я предпочитаю не рассказывать; я ношу в себе многое, о чем не решаюсь говорить и писать, хотя о гораздо менее „бредовом“ я когда-нибудь попытаюсь сочинить историю в форме удивительной сказки, начинающейся словами: „Однажды я был человеком, который…“ Я думаю, что именно об этом или о чем-то подобном писал Бурже,[35] но, стало быть, написал он не очень хорошо. Я полагаюсь на Вас, ибо сам не читал ни слова из написанного им».