Сестра мягким голосом спешит ответить:

— Абсолютно. Она угасла, не приходя в сознание.

И Реми удивляется, как он не падает, как до последнего сдерживает слезы. Вернуа, должно быть, не любит тратить время, чтобы останавливаться на ненужных деталях. Он бросает последний взгляд, который профессионально задерживается на его фигуре, оценивает пропорции головы, длину рук и кистей. Садится, что-то спрашивает, на машинке печатает ответы Реми.

— Вы, естественно, хотите ее видеть?

— Да.

— Берта, проводите, пожалуйста.

Реми идет рядом с Бертой по коридору. Ей около пятидесяти лет. Она маленькая, кругленькая, плотно сбитая. У нее вежливые, до предела мягкие глаза человека, сталкивающегося каждый день со страданием. Она ему кого-то напоминает. Она ему напоминает Мильзандье.

— Мадемуазель Берта Вошель? — тихо спрашивает он.

— Да… Откуда вы знаете?

— Я нашел в бумагах моего дяди ваше последнее письмо… Вы, должно быть, знаете, что с ним произошло?

Она сделала утвердительный жест.

— Вы ему часто писали?

— Раз или два раза в месяц. В последнее время почаще. Это зависело от состояния больной… Сюда.

Они пересекают лужайку, идут мимо большого двухэтажного корпуса с решетками на окнах. Время от времени взгляд выхватывает чье-то неестественно неподвижное лицо на подушке в глубине комнаты.

— Вы никогда не писали моему отцу?

— Нет. Я его даже никогда не видела. Так же, как и доктор. Несмотря на то, что мы тут уже шесть лет… Может быть, он приезжал до нас, в то время, когда тут работал доктор Пелиссон?.. Но я в этом сомневаюсь. Каждый квартал он посылал чек. И это все.

— А дядя?

— Это зависело от того, где он находился. Но он приезжал так часто, как мог.

Она улыбается, думая о дяде Робере, и смотрит на Реми с большим доверием, потому что он его племянник.

— Он приезжал с полной машиной пакетов, подарков, букетов… Он всегда был весел, со всеми шутил. Каждый раз после его отъезда ваша бедная мать становилась спокойной и умиротворенной.

— Она его узнавала?

— О, нет! Она была слишком сильно поражена недугом.

— Но… она говорила? Я хочу сказать, произносила ли она какие-нибудь фразы или, по крайней мере, бессвязные слова?..

— Нет. Она никогда не говорила. Ее упорное молчание — это было нечто поразительное. В сущности, она была очень легкой больной… Поскольку мы были для нее существами из другого мира, ее можно было безболезненно оставить наедине с собой.

Они поворачивают за угол здания и углубляются в парк, где за вересковой изгородью возвышаются маленькие павильончики, вокруг которых снуют медсестры.

— Вот мы и пришли, — говорит Берта. — Вы уже видели мертвых?

— Моего дядю.

— Вам потребуется много мужества, — произносит Берта и добавляет сама для себя: 'Бедная женщина, она очень сильно изменилась. '

Она показывает пропуск, и когда открывается дверь, оборачивается к Реми.

— Мы временно оставили ее в своей комнате. Но похоронная служба потребовала… Мсье Вобер рискует приехать слишком поздно.

Реми вслед за Бертой входит в комнату. Ну вот, у него уже перехватывает дыхание. Да, он видел уже одного мертвого, но сейчас он жадно, не отрываясь, смотрит. Он вкладывает в этот взгляд всю свою психическую энергию. Он приближается к кровати, крепко хватается за стойки. Тело настолько худое, что одеяло лежит на нем, как на плоской доске. На подушке осталась только голова мертвой с запавшими губами и глазами, провалившимися до такой степени, что кажется, будто в орбитах ничего нет. Реми уже видел подобные лица в журналах того времени, когда люди возвращались из плена. Он холоден, суров, в нем возникает нечто вроде презрения. Стоя рядом с ним, сестра складывает руки. Ее губы шевелятся. Она молится. Нет, это… это не мама. Редкие седые волосы. Чудовищно выпуклый желтый лоб, уже пустой и полый, как кости, которые находишь на пляже. Молиться? За кого?.. Глаза Реми привыкают к полумраку, который неспособен рассеять тусклый свет ночника. Он различает скудную обстановку комнаты, жалкую декорацию замурованной в этих стенах жизни. Что-то блестит на эмалевом ночном столике; он узнает обручальное кольцо, и это так смехотворно, что его плечи сотрясает нечто вроде рыдания. Что он себе вообразил? Кого он надеялся встретить? Он больше не знает… Но ему становится ясно, что он даже и не приблизился к решению загадки. Мама так далека, так недоступна. Одна Клементина, возможно, сумеет ему объяснить, даже если она сама никогда не понимала… Но захочет ли она говорить?

Реми по-прежнему смотрит на костлявую, истерзанную кошмарами голову. Кажется, что они ее еще не покинули. На шее он различает белый выпуклый рубец. Он отвесно пересекает горло и у челюсти заканчивается похожей на морщину тонкой чертой. Реми дергает сестру за рукав и шепчет:

— Что, по-вашему, свело ее с ума — физическая или душевная боль?

— Я не очень хорошо понимаю ваш вопрос, — говорит Берта. — Именно потому, что она уже была не в своем уме, она попыталась…

— Без сомнения… Но вам не кажется, что ее преследовала какая-то навязчивая идея… словно она боялась… быть опасной для своих близких, боялась, что она наводит на них порчу.

— Нет, не думаю.

— Конечно, — быстро произносит Реми. — Это глупо.

Берта, в свою очередь, разглядывает ее серое каменное лицо.

— Теперь она успокоилась. Там, наверху, все равны перед Господом.

Она крестится и добавляет голосом, который привык приказывать.

— Поцелуйте ее!

— Нет, — говорит Реми.

Он разжимает руки и слегка отступает назад. Нет. Он не может. Он любит маму… но не эту, не этот труп. А ту, которая для него всегда жива.

— Нет… Не требуйте этого от меня.

Он внезапно уходит, часто моргает, откидывает челку. Берта присоединяется к нему. Он подавляет отрывистое рыдание, опирается на ее руку.

— Не нужно меня жалеть, — шепчет он. — Скажите мне правду. Она, должно быть, иногда говорила, хотя бы несколько раз.

— Повторяю вам, никогда. Когда мы к ней приближались, она даже закрывала рукой глаза, словно для того, чтобы на нас не смотреть. Что это было — что-то похожее на тик или этот жест что-то для нее означал? Мы никогда этого не знали. Казалось, она боялась всех на свете, кроме вашего дяди.

Реми сохраняет молчание. Ему больше нечего спрашивать. Он знает. Он понял. Даже в глубине своего безумия мама помнила, что может причинить вред. Это очевидно.

— Спасибо, мадемуазель… Оставьте! Я найду дорогу.

Однако он ошибается и блуждает по аллеям. Его провожает до улицы садовник. Он шатается. Мигрень. Как будто молотом бьют по голове. В бледном полуденном свете такси катится вперед. Его, должно быть, ожидают. Возможно, начинают беспокоиться, что он задерживается. А разве он сам не представляет собой нечто вроде опасного психа, которого выпустили в город с оружием в руках, с чем-то еще более худшим, чем оружие!… Да нет. Отца еще нет, а уставшая Раймонда еще не спустилась вниз. Только Клементина вяжет у накрытого стола. Она сразу угадала, что что-то произошло.

— Реми?.. Ты болен?

— Она умерла! — как оскорбление, выкрикивает он.