свои щеки свернутым в комочек платком.

– Каждый отвечает за себя. Не он же назначал Воскобойникова, а комендант.

На противоположной стороне улицы я увидел Трофима Герасимовича, он тоже направлялся домой. Я поманил его пальцем.

– А ну-ка, впрягайся! Поможем госпоже Купейкиной.

Валентина Серафимовна улыбнулась.

Мы донесли книги до здания гестапо.

Купейкина рассыпалась в благодарностях.

– Мой привет штурмбаннфюреру, – сказал я на прощание.

– Обязательно передам.

Когда мы отошли, Трофим Герасимович сплюнул:

– Глиста глистой. Наша Еленка была малость посдобнее, – он вздохнул и тихо добавил: – Эх, Ленка, Ленка… Горькая судьба тебе выпала! А правду болтают, что эта сука бесхвостая продала своего мужа?

– Точно.

– Значит, плачет по ней веревочка.

Дома Трофим Герасимович дал мне бумажку, свернутую трубочкой наподобие мундштука от папиросы.

– Это от Кости.

У себя в комнате я расшифровал телеграмму. Решетов писал, что мне присвоено общевойсковое звание капитана, и просил срочно ответить, согласен ли я возглавить специальную группу, перебрасываемую в Прибалтику.

Вот это здорово! Во-первых, я капитан. Это что-нибудь да значит!

Во-вторых, мне предлагают интересное дело. Уверен – дело важное. В Москве ждут моего ответа.

Как я отвечу? Конечно, согласен. Трудно сразу объяснить это решение. Но оно возникло мгновенно, когда передо мной вырисовались слова телеграммы.

Ничего я не взвешивал, не уточнял, не оценивал. Да и как, собственно, можно было оценивать дело, сформулированное в одной, довольно короткой фразе, раскрывающей только смысл, вернее, идею? А для меня идея эта была понятна и близка – бороться! Бороться, продолжать начатое. Какое же имело значение место борьбы? В сущности, не все ли равно: в Энске или в другом каком городе? Мы солдаты. Больше чем солдаты – добровольцы.

И еще одно. Мы увлечены борьбой. Она захватила нас целиком, наши чувства, мысли, желания – все связано с нею, все подчинено ей. Оторвать себя от борьбы, выйти из нее не в наших силах. Я говорю и о себе, и о своих товарищах. Прежде всего, конечно, о себе.

Я торопливо съел кашу из ячменя, запил кружкой кипятку, вынул из своего тайничка пистолет и отправился к Пейперу.

Он уже ждал меня. На мое «Здравствуйте» Пейпер ответил странным образом: поднял руку и воскликнул по-латыни:

– Моритурус те салютат! Идущий на смерть приветствует тебя!

Вначале я не сообразил, что это значит, а потом понял. Лицо Пейпера помогло: оно было печально- торжественным. Он все-таки решился. Я тепло пожал ему руку и признался, что верил в него.

– Я не знаю, как это получилось, – проговорил он. – Я же слабый человек, а вот решился. Кое-как преодолел свою уродливую слабость. Понимаю, что иду на смерть. Но иду. Иду с роковым упорством. Должен же человек когда-нибудь сделать в своей жизни необычное?!

– О смерти не будем говорить, – возразил я. – Ею здесь и не пахнет.

– Вы думаете?

– Я твердо уверен.

– Возможно, весьма возможно. Тем лучше. Знаете что, давайте допьем бутылку! – И он полез в чемодан.

– Быть может, перенесем банкет на окончание нашего предприятия?

– Нет-нет, я хочу именно сейчас. А пить в одиночку – это страшно, – сказал Пейпер, наполняя вчерашние хрустальные стопки. – У вас, я чувствую, легкая рука. Вы знаете, что такое риск.

– Немножко, – согласился я.

– Ну, пожелайте мне успеха!

– От всей души, – сказал я, и мы дружно выпили.

– Боюсь вот только, выдержат ли мои нервы.

– Выдержат. На вашей стороне инициатива, внезапность. Вы должны сразу определить свое превосходство. Как бы я поступил на вашем месте?

– Слушаю, это очень интересно.

– Я бы вошел, назвал себя Панцигером.

– Панцигером?