Мальчик поежился. Ему показалось, что он совершил что-то запретное, кощунственное, вроде осквернения склепа, он вспомнил, что во времена их жизни в донжоне никто из членов семьи в эту комнату не допускался. И правда, каждый раз, перед тем как уединиться в рабочем кабинете, Шарль Леурлан закрывал дверь на два оборота ключа. Кое-кто из слуг строил догадки, что, дескать, Адмирал курит там опиум или гашиш, который достает в портовых кабаках у приплывших с Востока матросов. Жюльен невольно принюхался, но в воздухе не было ничего, кроме запахов затхлости и горячей пыли — летом так обычно пахнет на чердаках.

Письменный стол, о котором рассказывал скульптор, из черного и розового дерева, с металлическими ручками, занимал добрую половину комнаты. В нем было множество ящиков с затейливыми замками, слишком надежными и сложными, чтобы с ними могла справиться простенькая отмычка Жюльена. Редкий нестандартный предмет мебели, в котором было что-то варварское! Нетрудно вообразить его письменным столом халифа, великого визиря или раджи — так по крайней мере думалось мальчику. Почти вся поверхность была покрыта резьбой, изображавшей картины битвы на слонах, священных крокодилов и сошедшихся в кровавой схватке воинов, вооруженных дротиками и щитами. Сколько, интересно, весил такой стол? Сотню, две сотни килограммов?

Мальчик провел пальцами по замкам. Хотя и покрытые ржавчиной, они казались настолько прочными, что их невозможно было взломать. Оглядев свои жалкие инструменты, Жюльен засомневался — под силу ли ему такая задача? Он опустился на колени как заправский взломщик — они так всегда поступают, чтобы сконцентрировать внимание на сейфе, — и стал изучать местоположение стола. Его так плотно придвинули к стене, что каждый удар по замку молотком неминуемо стал бы в ней отдаваться и дошел до бомбы. Жюльен непроизвольно посмотрел вверх: бомба находилась как раз над ним. Дождевая влага, просочившись через пол чердака, расписала потолок кабинета причудливыми разводами, напомнившими мальчику навигационные карты. Там была бомба. Если провести от стола до потолка прямую линию, упрешься в бомбу, чей полет завершился в куче набитых сушеными водорослями матрасов. Нет, возьмись он за молоток, механические колебания мгновенно передадутся ее носовой части, куда вмонтирован взрыватель… Не означало ли это бросить вызов дьяволу? Жюльен вытер мокрые ладони о рубашку, взял заостренный с одного конца железный прут, исполнявший роль гвоздодера, и вставил его в замковое отверстие верхнего ящика. Дерево, слишком твердое, не поддавалось. Без молотка ничего не сделаешь, но мальчик все-таки не мог на это решиться. Он навалился всей тяжестью на свой примитивный слесарный инструмент, ненавидя себя за то, что ломает прекрасную мебель из черного дерева. Пот стекал по лбу и слепил ему глаза. Каждая царапина или выбоина, появляющиеся на поверхности, словно молили о пощаде.

Так он сражался несколько долгих минут, показавшихся ему вечностью, проталкивая рычаг и давя на него что есть мочи, однако единственным результатом его усилий оставались царапины. Стенки ящиков достигали четырех сантиметров в толщину, а замки были массивные, укрепленные множеством шурупов. Добротная мебель — стол казначея, банкира или министра, предназначенный для хранения секретных документов государственной важности, а может, африканского короля, хранящего в ящиках золото.

Мальчик выпрямился, переводя дыхание. Ладони горели, несмотря на то что от ежедневной работы с садовым инвентарем кожа огрубела и покрылась плотной коростой. Он снова взглянул на потолок, на трещины в штукатурке и оставленные сыростью разводы. При малейшем движении пол скрипел, и Жюльен почти зримо ощущал, как вверх по стенам, словно выскользнувшая из своей норки мышка, пробегала дрожь. Не произойдет ли под оболочкой бомбы многократного усиления механических колебаний, как это бывает, когда ударяют в колокол? Обессилев, он упал в кресло, оставляя на пыльной обивке следы от влажных рук. На поверхности стола в беспорядке валялись кучи каких-то покоробившихся от сырости бумаг, стояла стеклянная чернильница с серебряной крышечкой, из которой торчала школьная ручка. Чернила давно высохли, и железное перо заржавело. Все предметы покрывал серый бархат пыли: пресс-папье, чернильную авторучку, ножик для разрезания бумаги, лупу…

Солнечные лучи, падавшие на бювар, почти полностью обесцветили письмо, так и оставшееся незаконченным: фиолетовые чернила выцвели до такой степени, что буквы стали почти неразличимыми. Внимание Жюльена привлекли полочка с трубками и коробка с табаком. В детстве его завораживали трубки деда, срезными или полированными мундштуками, откуда исходило легкое потрескивание; ему очень нравился распространявшийся вокруг терпкий аромат. Он взял одну из них и зажал между зубами. Долго пролежавший в коробке табак оказался старым, иссохшим и ничем не пах. Все-таки мальчик набил им трубку, подражая движениям деда, которые он наблюдал тысячи раз.

И тут Жюльеном овладело странное чувство удивительной полноты жизни, в потаенной глубине его существа раздался голос, словно пришедший из глубины веков: «Пользуйся моментом, наслаждайся, впредь тебе не дано будет испытать такое счастье…» Глупо на первый взгляд, однако он точно знал, что это было чистой правдой и что через пятнадцать, двадцать, тридцать лет он вспомнит этот миг с восторгом, который не ослабеет с годами. Движения его рук сейчас, в эту минуту, навсегда останутся в памяти, выпав из пределов времени…

Отсыревшие спички никак не хотели зажигаться, и он удовольствовался тем, что несколько раз втянул воздух через роговую трубку.

Откинувшись на спинку кресла, Жюльен думал лишь о том, какое наслаждение — затеряться во чреве дома, даже окутанном тяжелой жарой, дурманившей голову и доводившей его до полуобморочного состояния. Словно корабль, дрейфовал он на волнах блаженства, душа его вырвалась, рассталась с телом и плыла между двумя лучами света с роящимися пылинками.

У мальчика слипались веки, и он уже готов был отдаться во власть сна, как вдруг взгляд его случайно остановился на первых строчках недописанного послания, которые смог разобрать с большим трудом.