документов.
И дело не только в обширной эрудиции, но и в тонком понимании духа изображаемого времени. Конечно, будучи беллетристом, а не историком, посвящая свое произведение трагической любви Рупрехта и Ренаты, Брюсов не считал себя обязанным в строго хронологическом порядке излагать факты немецкой истории первой трети XVI века, тем более что действие романа охватывает очень короткий отрезок времени (с августа 1534 по осень 1535 г.). Возможно, что другой автор на месте Брюсова и вообще пренебрег бы этими фактами как не имеющими прямого отношения к изображаемым событиям. Но Брюсов обладал сильно развитым чувством истории. Он хорошо понимал, что злоключения Ренаты множеством нитей связаны с различными сторонами немецкой жизни XVI века. И черта за чертой он воссоздал верную картину этой жизни. Совершенно права З. И. Ясинская, которая писала, что «судьба героев, как и их характеры, вплоть до трагической развязки, являются порождением эпохи гуманизма и Реформации, противоборствующих им сил католицизма и того массового террора, который осуществлялся инквизицией. В романе не показана религиозно-крестьянская война, но передан тревожный дух времени, смятение умов, стремление к точному знанию, вера в разум у одних и „оглушенность сознания, ощущение какого-то уклона, какого-то полета в неизведанные пропасти у других“ (А. Блок), то есть все характерные противоречия мировоззрения переходной эпохи, породившей их»[293].
Брюсов счел нужным упомянуть и о Реформации, которая началась в 1517 году и всколыхнула всю страну, и о восстании рыцарей под предводительством Франца фон Зикингена (1522), и о Великой крестьянской войне (1525), и о стойкости мюнстерской коммуны (1534–1535), осажденной княжескими войсками, то есть о важнейших вехах исторического развития Германии первой трети XVI века. И читатель видит, как на протяжении десятилетий все в Священной Римской империи кипело и клокотало, как сталкивались враждующие силы, как реакция гасила революционные вспышки, а пламя вновь пробивалось сквозь густой мрак, какой сложной, противоречивой, запутанной была жизнь страны, прошедшей через ряд трагических испытаний.
Из романа мы, например, узнаем, что, несмотря на неудачу народного восстания, крестьяне по- прежнему полны ненависти к своим угнетателям. Однажды к Рупрехту в кабаке подсел какой-то «худо выбритый малый» и «завел длинную речь о бедственном положении мужиков, не новую, хотя и не чуждую правды. Жаловался он на тяготу платежей, оброков, штрафов и всяких поборов, на ростовщичество, на запрещение заниматься ремеслами в деревне, поминал мятеж, который был десять лет назад… грозил рыцарям и горожанам и пожарами, и вилами, и виселицами» (гл. VIII).
В другой раз Рупрехт слышит рассказ о событиях в Мюнстере, явившихся патетическим эпилогом Великой крестьянской войны. Рассказывает Рупрехту «суровый моряк», владелец барки, на которой герои романа плывут по Рейну в Кельн. Он восторженно отзывается о новом пророке Иоанне Лейденском, «воссевшем на троне Давидовом», повествует о деяниях анабаптистов, о том, «как успешно отбиваются мюнстерцы, подкрепляемые воинством небесным, от епископских ландскнехтов». «Долго мы, люди, голодали и жаждали, — восклицает он, переходя на тон проповедника, — и сбывалось на нас пророчество Иеремии: „Дети просили хлеба, и никто не дал им его“. Мрак египетский обнимал своды храма, но ныне они оглашены победным гимном. Новый Гедеон нанят богом в поденщики по грошу в сутки и наточил серп свой, чтобы пожать зажелтевшие нивы. Выкованы пики на наковальне Немврода, и рухнет башня его…» (гл. III)
«Суровый моряк» всего лишь эпизодическое лицо. Но обратите внимание на его экстатическую, пересыпанную библейскими изречениями и образами речь. Ведь именно так в эпоху Реформации и Великой крестьянской войны говорили народный вождь Томас Мюнцер и его последователи. Мюнцер называл себя «Мюнцером с мечом Гедеона», постоянно цитировал Иеремию и других ветхозаветных пророков, заявлял, что хочет огласить своды храма освободительным гимном, который, наконец, рассеет мрак египетский, окутавший грешную землю, твердил, что точит серп свой, дабы сжать колосья господнего гнева, и т. п. Несколькими штрихами набросанный портрет единомышленника мюнстерских анабаптистов лишний раз свидетельствует об исторической конкретности Брюсова, внимательно изучавшего мятежную публицистику XVI века. И в данном и в ряде других случаев он безошибочно находил правильный тон, отчего роман его приобретал историческую глубину и рельефность.
В романе встречаются меткие оценки тех или иных событий. Так, вспоминая о рыцарском мятеже 1522 года, Рупрехт совершенно правильно видит в рыцарях «самый отсталый круг» в тогдашнем обществе, «что бы ни говорил в их защиту Ульрих фон Гуттен» (гл. XII). А по поводу успехов лютеранства, которое очень быстро превратилось в оплот княжеского самовластия и нового духовного рабства, проницательный Мефистофель язвительно замечает: «Эти новые ереси имеют успех потому, что князья почуяли здесь наживу, как собаки чуют жаркое, и самого Лютера один добрый черт водит за нос. В конце концов, после этих вероисповеданий и новых катехизисов, христианство так обмелеет, что аду куда легче будет ловить с берега свою рыбу» (гл. XII).
С немецкой культурой XVI века мы все время сталкиваемся на страницах «Огненного ангела». Впрочем, к середине тридцатых годов немецкий гуманизм уже в значительной степени утратил свою былую активность. Наступала реакция. У гуманизма были подрезаны крылья. К тому же почти все выдающиеся представители немецкой гуманистической культуры, блиставшие в начале XVI века, отошли в царство мертвых. В 1534 году уже не было в живых ни Конрада Цельтиса, ни Ульриха фон Гуттена, ни Генриха Бебеля, ни Иоганна Рейхлина, ни Якоба Вимпфелинга, ни Виллибальда Пиркхеймера. Приближался смертный час Эразма Роттердамского (1535). Но еще продолжали встречаться люди, хранившие заветы гуманизма. Это были хотя бы такие независимые ученые, как Иоганн Вейер (или Жан Вир), смело выступавший против ведовских процессов, ученик Корнелия Агриппы Неттесгеймского, заслужившего лютую ненависть монахов. В романе им обоим отведено заметное место.
Сам Рупрехт хотя и не принадлежал к цеху ученых, но в юности штудировал медицину, много читал и был сведущ в самых различных отраслях знания. В студенческие годы он зачитывался древнеримскими поэтами, а также творениями Эразма Роттердамского, Генриха Бебеля и Ульриха фон Гуттена. О «Письмах темных людей» он отзывается как об одном из самых выдающихся произведений новой литературы. По его словам, «сама древность» может противопоставить этой остроумной книге «разве одного Лукиана». Когда герой романа вступал в жизнь, немецкий гуманизм еще находился в поре своего расцвета. Под его благотворным влиянием и формировалось мировоззрение Рупрехта. Ему совершенно чужд конфессиональный ригоризм, поскольку он «вместе с лучшими людьми современности» сознавал, что «вера заключается в глубине сердца, а не во внешних проявлениях». Его радуют успехи науки, освобождающейся от пут средневековой схоластики. Труды нюрнбергского математика Бернгарда Вальтера, врача и естествоиспытателя Теофраста Парацельса и астронома Николая Коперника вселяют в него надежду, что «благодетельное оживление, переродившее в наш счастливый век и свободные искусства, и философию, перейдет в будущем и на науки» («Предисловие автора»). Гордые слова Пико делла Мирандолы о величии человека (гл. XI, I) прочно вошли в его сознание. Поэтому Рупрехту было так приятно побывать в богатой библиотеке просвещенного графа фон Веллена, в которой он нашел многие выдающиеся творения немецких гуманистов. Он встретил их «как добрых друзей, с коими давно не виделся». Здесь же хранились рукописные кодексы латинских писателей, добытые графом в соседних монастырях, собрание прекрасных древних гемм, вывезенных им из Италии, и, наконец, письма знаменитого друга Эразма Роттердамского швейцарского юриста Ульриха Цазия, с которым Граф состоял в личной переписке. Граф охотно показывал все свои сокровища Рупрехту, потому что не без основания видел в нем одного из тех «новых людей», к числу которых относил и самого себя (гл. XII, II).
Следует к этому добавить, что в памяти Рупрехта роилось множество античных имен, афоризмов, цитат. Известны ему труды итальянских писателей и философов эпохи Возрождения (Поджо, Марсилио Фичино, Саннадзаро, Кастильоне и др.), равно как и создания живописцев и ваятелей немецких (А. Дюрер, Г. Гольбёйн, М. Грюневальд, П. Фишер) и итальянских (Фра Анжелико, Сандро Боттичелли, Донателло, Рафаэль, Андреа Мантенья, Микеланджело Буонарроти, Тициан, Бенвенуто Челлини). С шедеврами итальянских мастеров Рупрехт познакомился непосредственно в Италии. Был он также в Испании и даже в далекой Вест-Индии. Все это не могло не расширить его жизненного кругозора.
Однако, будучи во многом человеком «новым», Рупрехт не был свободен от некоторых «старинных предрассудков», что делало его «мировоззрение крайне противоречивым» («Предисловие к русскому изданию»). Но в этом отношении он вовсе не стоял особняком среди передовых людей тогдашней Германии. «Старинные предрассудки» были весьма живучи в стране, где Мартин Лютер запустил чернильницей в
