вырождению. Через несколько минут шторм прекратился, и Луи спросил себя, не стал ли он опять жертвой галлюцинации.

Впрочем, он предусмотрительно решил не делиться своими сомнениями с матерью. Заметив, что странное явление повторялось в один и тот же час с интервалом в неделю, он счел за лучшее выждать и в следующий четверг затаился, выключив свет. И худшие его подозрения подтвердились. Все началось вновь: страшные толчки, вибрация, качка. На сей раз дело оказалось куда серьезнее - в его убежище творилось Бог весть что! Сам он упал с кушетки, с телефонов сорвало трубки, экраны компьютеров замигали, факс заверещал, радиоприемник стал потрескивать. Луи так укачало, что он едва не вернул назад свой ужин. Какие свиньи! Решив выяснить все досконально, он подполз к узкому отверстию матки, ведущему на нижние этажи. Ему очень хотелось взгромоздиться на фаллопиеву трубу, чтобы было виднее, но доступ туда преграждала слизистая пробка, оставившая лишь узкую щель. Приложив ухо к земле, словно индеец-следопыт, он услышал совсем рядом гулкие удары - как будто некий зверь с яростью пытался пробиться сквозь перегородку, и каждое движение этой твари отдавалось у него в голове. Потрясая своими маленькими кулачками, Луи завопил:

- Слушайте, вы! Вам здесь что, бордель?

Протесты его потонули в грохоте. Им овладело отчаяние, переросшее в панический страх, ибо Мадлен явственно произнесла: 'Освальд!' Значит, самозванцем, который посмел осквернить священный мамин сосуд и нарушить райскую безмятежность, был Освальд!

Душа разрывалась при мысли, что этот 'глава семьи' устроился на ней, словно шмель на цветке. Луи оцепенел в бессильном негодовании, но тут послышались ужасные хрипы, и его отбросило на радиотелефон - он ударился так сильно, что на затылке вскочила шишка. Ему следовало накрепко привязаться, ведь положение становилось просто угрожающим. Энергетический взрыв в утробе Мадлен был подобен землетрясению: в течение нескольких секунд все ходило ходуном, затем вновь воцарилось спокойствие. От ужаса Луи готов был немедленно приступить к карательным акциям, но быстро опомнился. Возможно, мать оказалась такой же, как и он, жертвой этого человека, принудившего ее к подобной мерзости. Он мог бы вызвать Дамьена с его командой и приказать им расправиться с негодяем - бросить за решетку, быть может, даже кастрировать. Однако Мессии не подобало просить о помощи простых смертных - для него было делом чести самому решить эту проблему.

Зная, что родители взяли привычку спариваться по четвергам, между двенадцатью и часом ночи, Луи приготовил все необходимое для осуществления своего плана. С Мадлен он был весел и предупредителен, дабы не пробудить в ней раньше времени подозрения. Бандитов следовало схватить на месте преступления. Неделю спустя, после упорных трудов, вновь вынудивших его прервать занятия, Луи без четверти двенадцать - 'предки' отличались пунктуальностью в вопросах случки - прикрепил к запястью пуповину, сплетенную для такого случая в упругую веревку. Все было готово - и вот начались судороги. Стало жарко и душно, на стенках матки проступили капли, все отверстия увлажнились, нижняя часть живота источала соки - Луи вымок с головы до ног. 'Сволочи! Они мне за это заплатят!' Он судорожно ухватился за выступ, готовясь к худшему, и вскоре разразилась настоящая буря. Компьютеры опасно зашатались, и Луи испугался, как бы они не рухнули на него, поскольку закрепить их не было никакой возможности. На сей раз Мадлен сотрясалась в гораздо более сильных конвульсиях, нежели обычно. Неужели это доставляло ей хоть какое-то удовольствие?

В нескольких сантиметрах от себя Луи угадывал судорожные движения взад и вперед - в чрево Мадлен пробивалась незрячая тварь, которая сминала хрупкие соцветия, сметала все препятствия на своем пути. Столкнуться воочию с альковными тайнами родителей, почти уткнуться носом в орудие преступления - какое плачевное зрелище! Бедное человечество! Отчего взрослые люди неизбежно превращаются в животных при воспроизводстве себе подобных? Толстый носитель сперматозоидов ходил туда-сюда, подчиняясь тупой потребности самца. Младенец, пытаясь по слуху определить калибр, заметил, что эта штука замирает через равные интервалы, останавливаясь либо у входа в мамулю, либо внутри, где бессмысленно стучится во все углы, словно пытаясь завоевать больше пространства. Именно здесь и нужно было ловить зверя, утомленного предыдущими бросками, чтобы не дать ему ринуться вперед. Луи, сделав скользящую петлю на конце гибкой, как лиана, и прочной, как лассо, веревки, медленно продел ее в узкую щель маточной горловины, похожую на прорезь в копилке. Раструб горловины совпадал по диаметру с выводной трубой мамули - тут вполне можно было подсечь терзавшую ее тварь. О, если бы у Луи была динамитная шашка или граната - мерзкую гадину можно было бы обезвредить за пару секунд! Расставив ловушку, он выжидал с терпением охотника.

Температура поднималась, но ничего больше не происходило. Неужели хитрость Луи обнаружилась и 'папочка', почуяв засаду, отказался от своих намерений? Внезапно все чрево сотряслось с неслыханной силой, и бомбардировка возобновилась. 'Папуля' был явно в ударе нынче ночью предстояла ожесточенная схватка. И вот уже мясистая свая с разгона пробилась почти через всю трубу. Сверху опять донеслись страстные всхлипы, а Луи едва не потерял равновесия и чудом не провалился в расщелину вниз головой. Надо было срочно приступать к военным действиям - прежде чем 'папочка' подаст назад, выпустив свои снаряды, ибо напор этот предвещал неизбежность залпа. К счастью, чудовище на какое-то мгновение замешкалось. Роковая ошибка с его стороны - Луи успел подвести петлю и подсечь свою добычу, а затем откинуться назад, упираясь изо всех сил. Только бы веревка выдержала! Штуковина тянула в одну сторону, Луи в другую. Снаружи раздались ужасающие вопли, брань, проклятия. Испуганный Луи едва не выпустил лассо из рук, чтобы заткнуть уши. Ведь он был так мал, так хрупок!

Веревка страшно задергалась, обжигая ему ладони, на запястьях от напряжения вздулись вены. Какая низость! Он, воплощение чистого разума, вынужден был вступить в унизительный рукопашный бой с - не будем бояться этого слова - пипиской! Однако священный долг обязывал его атаковать 'папочку' в пах, чтобы навсегда отвадить от священного маминого сосуда. Если бы Луи все же родился, он бы посвятил жизнь борьбе с похотью: он стал бы сокрушителем либидо и истребителем фаллосов. Заняв линию обороны перед лобком и клитором, он преградил бы путь игривым пикам и фехтовал бы с ними до победного конца. Он уже видел себя в роли Бэтмена[16] постелей и будуаров, ныряющего под одеяла и под пижамы, чтобы помочь девственницам и супругам - жертвам ненасытного пениса. Это было бы одно бесконечное родео!

К счастью, праведный гнев придал ему силы! И мощь его десятикратно возросла при мысли, что там, в другой жизни, он мог бы превратиться в поборника воздержания, борца с пороком. Надо выдержать, чтобы покончить с Содомом и Гоморрой раз и навсегда! Освальд, даже не подозревая обо всем этом, вообразил, будто попал в клещи гигантского краба, и жалобно стенал, опасаясь пошевелиться из страха еще больших мук. Мадлен же, которой веревка натирала самую нежную плоть, страдала не меньше, хотя секундой раньше ощущала приятное тепло именно в этом месте. О, вот чем закончились любовные стоны и возгласы! На смену им пришло раскаяние. Чувствуя, что агрессор скручен надежно, Луи высвободил одну руку и снял трубку внутреннего телефона. По счастливой случайности мать не отключила связь и ответила ему. Торжествующим тоном он заявил ей, что захватил в плен похотливого козла по имени Освальд Кремер и выпустит его только при условии, что тот обещает никогда больше не возвращаться в эти края.

- Как, Луи, это ты его...

- А кто же еще?

- Не могу поверить...

- Можешь не верить, просто передай мое распоряжение.

- Мне ужасно неловко, я передаю трубку твоему отцу, поговорите как мужчина с мужчиной.

Освальд, едва дыша от боли, воспринял новость с крайним раздражением. Он завопил в трубку:

- Отпусти меня немедленно, приказываю тебе, ты должен слушаться отца!

- Освальд, слово 'отец' не имеет для меня никакого смысла и никто не может мне приказывать!

- Если ты не подчинишься, я задам тебе такую трепку, которую ты надолго запомнишь.

- Трепку? Отчего же не выпороть меня кнутом, не подвергнуть пытке электричеством, не посадить на кол? Со мной не смог справиться десяток врачей, а вы хотите запугать меня трепкой! Ничтожный пигмей! А теперь слушайте меня: мамуля вам не свинья и не сука, чтобы ее покрывать, не дымовая труба, чтобы прочищать. Я веду здесь научные изыскания первостепенной важности, от которых зависит судьба всего человечества, и не потерплю никаких набегов на мои владения. Повторяю: не смейте залезать на мамулю!

- Луи, - вскричал Освальд в ярости, - я буду делать с твоей матерью и моей супругой все, что мне угодно. К тому же это ее вполне устраивает и даже доставляет ей удовольствие.

- Лжец, запрещаю тебе говорить подобные вещи!

Обезумев от бешенства, Ангелочек перешел на 'ты' и утерял всякий контроль над собой. Грубейшие ругательства полились подобно гною из его уст - эти слова, извлеченные из великого множества прочитанных им книг, мы повторить здесь не решаемся. Что за голос проснулся в нем? Так изъясняются только закосневшие в грязном разврате извозчики. Мадлен совершенно сникла от этого, равно как и Освальд - и последний сдался.

- Хорошо, Луи, дай мне уйти. Но милый малютка, зайдясь от гнева, продолжал свое, создав подлинную антологию непристойностей и продемонстрировав поразительную изобретательность. Каждое мерзкое слово сопровождалось новым рывком веревки.

- Луи, умоляю тебя, отпусти, я больше не буду.

- Ты так просто не уйдешь. Ты немедленно попросишь прощения за то, что очернил мамулю своими инсинуациями. Говори: 'Это я принудил Мадлен к подобному свинству'.

- Согласен, это я.

- 'И я никогда больше не буду ей досаждать'.

- Больше никогда.

- Говори: 'Клянусь!'

- Клянусь.

- Громче.

- Клянусь, Луи, клянусь.

Тогда Луи разгрыз веревку зубами, и Освальд извлек свою изуродованную ужасной петлей штучку из лона жены. Он чувствовал себя жалким и ничтожным, слезы хлынули у него из глаз при мысли о жестокости сына. Мадлен, тоже рыдая, пыталась его утешить, полечить израненный прутик мазями и тальком. Однако ультиматум младенца привел ее в ужас, и она решила навеки закрыть лавочку для мужа. Не могло быть и речи о том, чтобы пойти наперекор воле Луи. Освальд смирился; униженный до крайности, он представлял себе злые ухмылки на лицах приближенных голыша. Только через несколько дней бедняга осмелился рассказать о случившейся катастрофе тестю и теще. У них не нашлось для него ни единого слова сострадания - его обвинили в трусости, а Андре даже позволил себе гнусное выражение 'мозгляк без яиц'. Освальд понял, что здесь ему надеяться больше не на что, и покорно склонил голову это испытание сломило его.

* * *

Он сделал еще одну попытку сблизиться с Селиной - только с этим существом его связывало некое подобие того теплого чувства, которое люди хотят обрести в семейном кругу. Разум так и не вернулся к ней, и она целыми днями неподвижно лежала на кровати. Вместе с отцом ее сослали жить на последний