которого ты назвал лживым негодяем, очень рьяно настраивает против тебя общественное мнение. Но если бы шериф согласился перевести…

Он помедлил, и я тут же воспользовался случаем излить злость:

— До того, как толпа ворвется в тюрьму и вытащит меня отсюда, чтобы вздернуть на ближайшем дереве?

— Вот именно» — подтвердил Мид. — Приятно видеть, что ты не боишься смотреть правде в глаза. А коли так, мне хотелось бы, чтоб так же трезво оценил и еще кое-что… если не возражаешь, конечно.

— Что ж, давайте! — принял я вызов.

Все это время Мид вел себя на редкость сдержанно. Он не пытался на меня давить, не смотрел свысока и не позволил себе ни единой грубости, но я видел, что ему крайне неприятно находиться в тюрьме и разговаривать со мной. Вне всяких сомнений, отец Бобби верил показаниям Картера, этого подлого лгуна.

— Мое предложение заключается в следующем… — начал Мид. — Я оказываю тебе всестороннюю поддержку и всеми доступными средствами пытаюсь изменить общественное мнение — как-никак у меня есть определенный вес с этом городе и возможность влиять на людей как прямо, так и косвенно, поскольку до некоторой степени контролирую здешнюю газету. Кроме того, я вызову из Денвера адвоката, о котором уже говорил. Понимаешь меня? Все это я с удовольствием сделаю и надеюсь, тебя либо отпустят на все четыре стороны, либо назначат чисто символическое наказание. Но в случае, если тебя освободят, я хотел бы получить обещание, что и ты выполнишь свою часть договора.

— То есть?

Как ни удивительно, проблеск интуиции подсказал мне, что он сейчас скажет. Но предвидение лишь усугубило тяжесть услышанных мною слов.

— Бобби настроена весьма романтически, — продолжал Мид. — Ты поразил ее воображение, и девочка видит в тебе гонимого всеми героя. Полагаю, ты и сам мог об этом догадаться, ибо по личному опыту знаю: мужчина всегда чувствует, какое впечатление производит на женщин, и в особенности на молоденьких девушек. В общем, исходя из этого, я хочу, чтобы ты дал мне слово чести — я поверю тебе на слово! — что, если тебя освободят, ты навсегда уберешься из этих краев, не вернешься сюда вновь без моего на то разрешения и не предпримешь никаких попыток увидеться с Бобби.

Именно этого я и ожидал — разумеется, точных слов не предугадаешь, но общий смысл был именно таков. И тут же какая-то неясная боль пронзила меня насквозь, стиснула горло смертельной хваткой и адским пламенем обожгла глаза.

— Мистер Мид, — сдавленным голосом пробормотал я, — полагаю, вы великодушны настолько, насколько это вообще возможно. Я благодарен вам за это. Вы прекрасный человек — а иначе не были бы отцом Бобби. И все-таки хочу вам сказать, что скорее сию же минуту отправлюсь в ад, чем соглашусь выполнить такие условия. Я невиновен, и если…

Здесь наступает самый позорный момент моей истории, о котором мне крайне тяжело писать. Дело в том, что стоило только подумать о своей невиновности и об ужасной клевете, так настроившей против меня весь город, что теперь его жители мечтали поскорее увидеть меня повешенным, — глаза мои наполнились слезами и проклятые предательские струйки соленой влаги потекли по щекам. Естественно, это не ускользнуло от холодного взгляда Роберта Мида!

Я тут же устыдился своей слабости и от этого окончательно потерял контроль над собой.

Подскочив еще ближе к решетке и буквально вжавшись в нее, я завопил;

— Пропади ты пропадом! Иди и передай Бобби, что один раз она уже спасла меня от веревки, и если каким-то чудом я останусь в живых, хоть на коленях приползу сказать, что весь остальной мир перестал для меня существовать и нет больше на свете никого и ничего, кроме нее одной!

И вот, излив до конца всю эту глупую, высокопарную, насквозь мелодраматическую чепуху, я сквозь завесу слез увидел, какое впечатление она произвела на Мида: кроме недоверия и гадливости, лицо его ничего не выражало.

И я его за это не винил. Я сам себя презирал в тот момент. Уверен, будь отец Бобби на моем месте, он оставался бы мужчиной до конца, невзирая ни на что.

Развернувшись, я издал громкий, протяжный стон, иначе, наверное, просто расплакался бы, как ребенок. Да, при одном воспоминании об этом постыдном эпизоде душа моя леденеет от мучительного отвращения к себе.

А потом у меня за спиной послышался холодный, стальной голос Мида:

— Я вернусь, когда ты будешь крепче держать себя в руках!

Каблуки Мида застучали по коридору, и я, все еще в истерике, заорал ему вслед:

— Я не хочу тебя видеть! Никогда! Ты, хладнокровный, бессердечный мошенник!

Звук удаляющихся шагов резко оборвался, но мгновение спустя я их снова услышал. Мид так и не сказал больше ни слова.

Убедившись, что он ушел, я рухнул на колени и закрыл лицо руками, вконец раздавленный и убитый мыслью, что такой истеричный, невыдержанный, трусливый, нелепый глупец, такое недоразумение, как я, все еще попирает землю и смеет называть себя человеком.

Мне пришлось пережить много тягостных минут и опасных ситуаций, но наименее всего хотелось бы мне вспоминать именно эту мою беседу с Робертом Мидом в кэтхиллской тюрьме.

После разговора с Мидом мне казалось, что после пережитого мною стыда, после позорной истерики, да еще и на глазах у постороннего человека, и впрямь лучше умереть.

Но день между тем продолжался как ни в чем не бывало. Джордж принес мне обед, старательно пряча глаза, и ни разу не взглянул на меня, чему я, по правде сказать, только радовался. Ведь он знал — весь мир знал! — что я сломлен. Я и сам твердил себе снова и снова, что уже никогда больше не буду достойным человеком. Мой корабль дал течь. После этого я готов был забиться в самый темный угол.

Холодный яд сочился во мне, отравляя мозг и не находя выхода. И всякий раз мысли мои возвращались к Порсонам, из-за которых я дожил до такого дня, когда сам охотно сунул бы голову в петлю.

Посетителей больше не было. Никого, ни души. И никаких вестей ни от семейства Порсонов, ни от семейства Мидов. Лишь один человек заглянул в камеру, но, молча постояв у решетки какое-то мгновение, тут же развернулся и зашагал прочь, покачивая головой. Это был шериф.

После его ухода я совсем пал духом. Лорен Мэйс — настоящий мужчина, слепленный из того же теста, что и все истинные герои, и если он счел, что я не стою хотя бы единого слова привета, это могло означать только одно: ниже пасть невозможно.

Незадолго до ужина Джордж принес мне последний выпуск вечерней газеты, но опять не издал ни звука. Поглядев на него, я заметил, что обычно черная и глянцевая кожа негра словно бы подернулась каким-то серым налетом. Джордж явно чего-то боялся. Но чего именно?

Я развернул «Вестник» и на первой полосе обнаружил необычное сообщение, выделенное особо крупным шрифтом.

Сверху располагалось несколько строк, набранных чуть помельче:

«Мы не возьмемся утверждать, будто знаем, о чем идет речь в помещенном ниже объявлении. Его передали нам неизвестные лица вместе с денежной суммой, вполне достаточной, чтобы компенсировать это маленькое неудобство».

А дальше следовало роковое для меня то ли объявление, то ли воззвание:

«ЖИТЕЛИ КЭТХИЛЛА! СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ. В ДЕСЯТЬ ЧАСОВ, КАК ТОЛЬКО ПРОБЬЕТ КОЛОКОЛ.

НА ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ И НА РЫНОЧНОЙ ПЛОЩАДИ СОБЕРУТСЯ ВСЕ, КТО ИМЕНУЕТ СЕБЯ МУЖЧИНАМИ. БУДЬТЕ ТАМ!

ПРИХОДИТЕ, ГОТОВЯСЬ ЗАЩИТИТЬ СВОИ ДОМА И СВОЮ ЧЕСТЬ.

СЛАВНОЕ ИМЯ КЭТХИЛЛА СМЕШАНО С ГРЯЗЬЮ.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ ДОЛЖНА ВОСТОРЖЕСТВОВАТЬ.

ВО ИМЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ ВЗЫВАЕМ К ВАМ, ЛЮДИ КЭТХИЛЛА.

НЕ ПОКИНЕТ ЛИ ВАС МУЖЕСТВО, КОГДА НАЗНАЧЕННЫЙ ЧАС ПРОБЬЕТ?

В ДЕСЯТЬ ЧАСОВ — БУДЬТЕ ТАМ!»