фиг, но во рту было сухо, а язык так болел, что он не смог бы справиться и с куском хлеба. Он вдруг подумал о том, что позавчера у него не было даже крошки во рту, и невесело улыбнулся, вспомнив всех своих докторов, которые утверждали, что воздержание от еды вызывает приступы. Девушка улыбнулась и сказала что-то ободряющее. Накормив его, она помогла ему снова лечь и принесла подушку под голову.

Когда Цезарион пришел в себя в следующий раз, было опять жарко, но вполне терпимо. Боль постепенно утихла, и юноша спокойно лежал, набираясь сил и прислушиваясь. Где-то невдалеке блеяли козы, звучали чьи-то голоса, но, о чем говорили люди, он не разобрал. Зевс свидетель, до чего же чудным местом была Гидревма! Убежище от палящего солнца, вода в бесплодной пустыне, люди... И эта миловидная темнокожая девушка...

Может, ему стоит остаться здесь на несколько дней? Цезарион подозревал, что прошлой ночью у него начался жар, потому что в рану все же попала инфекция. Он чувствовал, что рана начала заживать, но в дороге ему наверняка снова станет хуже. Юноша содрогнулся от отвращения, подумав о том, что ему вновь придется взбираться на этого противного осла. О Дионис, еще одна такая ночь, и ему не жить!

Вне всякого сомнения, египтянин будет настаивать, чтобы отправиться в Беренику сегодня же вечером, но нужен ли ему теперь Aни? До моря осталось около двадцати четырех километров, и все время дорога идет вниз, под уклон. Он может навсегда распрощаться с Ани, чтобы не слышать его оскорблений, и пойти в Беренику самостоятельно, как только достаточно окрепнет.

Юноша поежился, вспомнив, что Ани ждет денег и вряд ли согласится уйти, не получив вознаграждения. Хорошо, что у него есть фибула с хитона, – он может отдать ее в знак благодарности.

Цезарион нахмурился. Он был твердо уверен, что на нем не было этой фибулы в ту ночь, когда напали римляне. Он спал в хитоне – они все так спали – по двум причинам: во-первых, из-за прохладных ночей в пустыне, а во-вторых, потому что это сэкономило бы время, если бы им пришлось немедленно уехать. Однако фибулы на нем не было. Это был военный хитон, сшитый на левом плече и сколотый фибулой на правом, чтобы можно было снять ее и сражаться правой рукой. Фибула все время колола в плечо во время сна, поэтому он постоянно снимал застежку. Кроме того, он никогда не спал в поясе и сандалиях.

Должно быть, римляне одели его перед тем, как положить на погребальный костер. Цезарион представил, как они возятся с его телом: закалывают хитон, застегивают пояс, надевают сандалии, укладывают руки и ноги, – и ему стало противно. О Геракл! Хоть бы этот хитон оказался тем же самым, что был на нем, когда в палатку ворвался Родоп. Пытаясь восстановить в памяти картину нападения, он вспомнил огромное пятно запекшейся крови, но не припомнил никаких рваных дырок от копья. Не исключено, что римляне раздели его и глумились над его обнаженным телом. Сказать точно Цезарион не мог.

Мегасфен, Эвмен и Гелиодор лежали на костре в той же самой изорванной одежде, в которой встретили смерть. Но теперь он отчетливо вспомнил, что на них не было ни фибул, ни поясов, ни сандалий. Конечно, римляне не оказали бы им больше почтения, чем сыну царицы.

Цезарион вдруг подумал о том, что римляне могли выставить его тело на всеобщее обозрение. Возможно, они бросили его посреди лагеря, нарядив в пурпурный хитон и царскую диадему, желая показать как: своим людям, так и пленникам, чтобы все они увидели царя и согласились с тем, что он мертв. Затем они, скорее всего, забрали хитон и диадему, а также взяли его личные печатки и другие вещи, с помощью которых он мог бы доказать, кем является на самом деле. Таким образом, они смогут предъявить императору в Александрии доказательства того, что Цезарион мертв. Если бы римляне находились поблизости от города, они наверняка взяли бы с собой его тело или, по крайней мере, его голову. Но никому не хотелось везти разлагающийся труп в течение десяти дней через пустыню, а потом еще четырнадцать дней вниз по Нилу. О Дионис! Как же никто при всем этом не заметил, что он еще дышит?

Похоже, никто из римлян не догадался, что у него случился приступ. Они, вероятно, даже не знали о его болезни. Царица пресекала любые разговоры об ущербности сына и следила за тем, чтобы пересуды о болезни ее первенца не выходили за пределы дворца.

Он был ранен и, судя по всему, не подавал признаков жизни. Изо рта текла струйка крови, поскольку он прикусил собственный язык. К тому же он чуть не задохнулся в дыму горящей палатки. Наверное, римские легионеры решили, что копье пронзило ему легкое, и осмотрели его тело на рассвете, когда все еще было в дыму, а сам он лежал в беспамятстве. Конечно же, они подумали, что он мертв.

Не удивительно, что никто даже не стал проверять, мертв ли царь, когда заложили костер. Однако это не означало, что огонь скрыл все следы их ошибки. Кости сгорают не полностью. Если римляне все же решили соблюдать ритуал погребения до конца, они должны были собрать обуглившиеся останки, омыть их в вине и поместить в урны дня захоронения. Неужели они не заметили, что там три черепа вместо четырех? Радон и еще несколько человек знали о его приступах. Разве бы они не стали сомневаться и не отправили бы людей на поиски, хотя бы для большей уверенности?

Цезарион подумал, что должен быть благодарен римлянам за то, что они вернули ему его пояс и сандалии. Он никогда бы не смог пройти по раскаленной пустыне босиком. Кроме этого, у него была еще фибула, и теперь он может расплатиться с Ани. Вероятно, ему не стоит прощаться с египтянином. Лучше вместе с ним поспешить в Беренику, где его ждет корабль.

Услышав, что кто-то подошел к палатке, Цезарион приподнялся, ожидая, что это миловидная темнокожая девушка. Но вместо нее вошла женщина – та, что была постарше. В руках она держала его хитон. Увидев, что Цезарион проснулся, она одобрительно кивнула и подошла к нему поближе. Юноша внезапно осознал, что лежит совершенно голый, и начал оглядываться по сторонам, ища, чем бы ему прикрыться.

Женщина улыбнулась и набросила хитон на его бедра.

– Ну, я вижу, тебе лучше, – заметила она.

Цезарион перевернул хитон и осмотрел его. Он был выстиран, но на ярко-алой ткани все же выделялось бледное пятно. В двух местах разорванная ткань – как раз в том месте, где была рана, – была кое-как зашита грубой белой нитью. Благодарность богам хотя бы за это!

Женщина присела на корточки, деловито осмотрела повязку на его груди и начала проворно разматывать ее.

– Тебе повезло. Твой друг покупает мирру, чтобы обработать ею рану.

– Он мне не друг, – с раздражением отозвался Цезарион.

– Нет? – удивилась она и после небольшой паузы продолжила: – Так почему же он платит нам, чтобы мы за тобой ухаживали?

– Он рассчитывает на то, что я щедро его отблагодарю. Женщина засмеялась, обнажив почерневшие