информацией друг с другом. И без того огромный набор знаков и символов без конца растет. Объять его в полном объеме давно не способен ни один философ, ни одна энциклопедия, ни одна философская система. Путь Разума — всего лишь проселочная дорога в глубокой провинции. И в этом наша беда, Бу.
Но Дидро и тут на коне. К концу жизни он разрешил и эту проблему. Нам необходима, говорил он, мыслящая машина, способная самостоятельно заниматься расчетами, способная опередить человеческий разум. И в результате в многослойном сэндвиче его занятий среди споров, разговоров, покупки картин, создания эссе, поэм, пьес, рассказов, путешествий, политических заговоров и порнографии нашлось место и для этого фантастического изобретения — сложнейшей вычислительной и шифровальной машины в помощь военным и политикам. Со временем из мыслящей машины Дидро получилась счетная машина Бэббиджа, а из нее, в свою очередь, машина Тьюринга, а потом обычная ЭВМ, а за ней персональные компьютеры, те самые деск- и лэптопы, которыми завалены все магазины. И с их помощью любой может обрабатывать тексты и цифры, но чаще — подвергается обработке сам.
Поэтому — мне больно говорить так, Бу, но это правда, — эра Разума завершилась. Вместо Разума у нас компьютеры. Вместо древа познания — автострада информации. Вместо человеческого интеллекта — интеллект искусственный. Истина больше никому не интересна, нам подавай информацию. Философов не стало: их заменили прагматики. Вместо моральных норм — стиль жизни. Раньше приходилось извилинами в мозгах шевелить, а теперь обходимся нервными клетками. Они подают команды телу, они отвечают за память, порождают сны, страсти и неврозы. Итак, начав с культа Разума, что мы получили? Безбожный мир в готовом взорваться космосе. Модель реальности, основанную на чистом хаосе. Модель личности, основанную на биологическом детерминизме.
Так ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ сегодня? Нужно знать, что машины умнее человека, что ни одна из существующих систем знаний не способна дать исчерпывающее объяснение чему-либо, а наше представление о любом явлении заведомо неполно. Знание существует независимо от мыслящей субстанции, независимо от разума, без которого вообще можно обойтись. Что же остается? Восприятие, ощущение — и информация, добываемая из любого источника, натурального или искусственного, принимающая любую форму — слова, книги, изображения, кадра, сама себя перерабатывающая, переводящая из кода в код, с языка на язык. Мыслитель, автор не нужны. Можно обладать знанием, не зная ровным счетом ничего, научившись лишь включать компьютер. Зайдите в магазин — и получите упакованные в коробку мозги. Знания доступны даже безнадежному тупице. Включите компьютер, введите пароль. Вот, что нужно знать. Этого достаточно. Вы не согласны, Бу? (Бу: «Нет, ни в коем случае, я возражаю…»)
Я так и думал, поэтому мой доклад не об этом. (Бу: «А что же мы сейчас слушаем?») Зачем повторяться? Ксерокопии доклада у всех на руках, а я попытаюсь прокомментировать выступление предыдущего оратора. (Бу: «Нет! Мы же договорились…») Я искренне уважаю всех собравшихся здесь коллег, даже белых англичан мужского пола. Но сегодня утром нас угостили стопроцентной мистификацией, и я предлагаю подвергнуть ее деконструкции. (Бу: «Нет, нет…») Извините, Бу, я — деконструктивист. Давайте же деконструировать!
Итак, первая мистификация. Может быть, вы заметили, что начал уважаемый оратор с искажения высоких целей, сформулированных Роланом Бартом в ключевом для него эссе «Смерть автора». О'кей, конечно, я грешу против логики: Барт ведь утверждает, что объяснить, познать цель автора в принципе невозможно. Верно, но, полагаю, все мы согласимся с тем, что не могилы, не похитители трупов и не сами трупы, опаздывающие на погребение, были предметом его интереса. Провозглашая Смерть Автора, Барт имел в виду, что писателей нет, есть лишь письмо, текст, запертый в капкане языка и никак не связанный с реальной жизнью. По сути, подразумевалась смерть не автора, а авторитета, критика. Иными словами, речь шла о нас с вами.
Перейдем ко второй мистификации. Оратор предлагает нам выбор между не сделанным им докладом и нерассказанной историей. То есть в его понимании доклад и рассказ — разные вещи. (Альма: «Конечно разные. Его выступление вызвало нарекания именно потому, что не являлось докладом».) О'кей, и чем же они отличаются? (Альма: «Доклад оперирует фактами, рассказ основан на вымысле».) Вы хотите сказать, что докладчик говорит правду, а рассказчик фантазирует? (Бу: «Именно».) Боюсь, что ни один истинный философ с вами не согласится. Во всяком случае, у нас в Америке. (Свен: «Ну, это в Америке…») Хорошо, что мы слышали сегодня утром? Доклад или рассказ? (Агнес: «Разумеется, рассказ».) Он основан на фактах? Или на вымысле? (Биргитта: «Понятия не имею, но мне он доставил удовольствие…») На что это было похоже? На свидетельские показания, правда? Я сделал то-то, я пошел на похороны — и так далее. Оратор использовал местоимение «я», и поэтому его слова звучали правдоподобно. Кстати, как и моя новелла «Дитя энциклопедии». (Бу: «Но это абсурд…»)
Нет, это имеет прямое отношение к состоянию интеллекта в постразумную эпоху. Давайте представим, что я — детектив Джервас Ястребиный Глаз из Нового Скотленд-Ярда. И вручают мне папку с документами по делу «Таинственная Смерть Автора». В деле сказано, что жертва — некий англичанин по имени Стерн, только что вернувшийся из Парижа, где другой писатель похитил его произведение. А потом Стерна нашли умирающим в его лондонской квартире. «Ну вот и готово», — успел сказать он. Мой долг — выяснить, что сделано и кто это сделал. Но посмотрим, как развивались события дальше. Жертву поспешно похоронили, даже могильного камня не положили, но вскоре откопали и отправили на вскрытие в Кембриджский университет. Там ему трепанировали череп. Тут один из присутствующих заявил, что узнал покойника; тело отвезли обратно на кладбище и похоронили по второму разу. Через несколько лет могилу вскрыли еще раз — чтобы удостовериться, похож ли покойный на свой мраморный бюст. Честное слово, все это выглядит более чем подозрительно. Я решаю провести расследование. И сразу же наталкиваюсь на то, что мне нужно: получаю новые показания свидетеля, в высшей степени заслуживающего доверия. Еще бы, он не кто-нибудь, а настоящий профессор. Он знает, где теперь находится «состав преступления». Присутствовал при перезахоронении — это произошло в местечке Коксуолд в Йоркшире. Более того, он готов назвать еще две сотни свидетелей — все поголовно профессора. И даже один каноник Йоркширского собора по имени Кант. Каноник Кант? Что ж, звучит убедительно. Но потом я тщательно изучаю дело. Да, наш свидетель присутствовал на похоронах. Только покойника-то отправили в Уэльс. На церемонии не было главного участника. Настоящие похороны состоялись лишь через несколько месяцев, практически без свидетелей, не считая нескольких пьяниц, настолько проспиртованных, что показания их не имеют силы. Итак, что осталось? Такая подозрительная похоронная свистопляска, что и Агате Кристи не выдумать. Плюс многоуважаемый ученый свидетель, готовый, а заодно с ним еще две сотни профессоров, принять участие в несостоявшихся похоронах.
Теперь давайте зададимся вопросом: какую цель преследуют похороны? Правильно, похоронить усопшего. Убедиться, что он действительно мертв и предан земле, чтобы наследники под надзором налоговых инспекторов могли вступить в свои права. Поэтому я как представитель закона спрашиваю себя: зачем этим академикам понадобилось вступать в сговор? Друзья, давайте приглядимся к нашему свидетелю. Я докажу, что у него нет оснований утверждать, что тело Лоренса Стерна опустили в эту могилу. Докажу, что ничто не говорит о том, что, даже если похороны имели место, это были похороны Стерна. Докажу, что так называемый свидетель просто нанизывал ложь на ложь, небылицу на небылицу. И на самом деле этот так называемый профессор — не тот, за кого себя выдает.
Но чему служит его мистификация? По моему мнению, ваша честь, наш приятный во всех отношениях профессор — участник беспримерного по размаху хитроумного академического заговора, продолжающегося не одну сотню лет. Я не буду сравнивать его с заговорами франкмасонов, иллюминатов и тамплиеров. Но наш друг сам упомянул Моцарта, погибшего при загадочных обстоятельствах, которым посвящена знаменитая пьеса Александра Пушкина «Моцарт и Сальери», гениальное описание убийственной зависти одного художника к другому. (Биргитта: «А я думала, Моцарта убили потому, что он в „Волшебной флейте“ выдал все масонские тайны…») Может быть, и так. Но все равно смерть Моцарта до сегодняшнего дня остается загадкой. Как и смерть Стерна. И я начинаю задумываться — а нельзя ли Ларри Стерна подать под тем же соусом, что Вольфганга Амадея?
Господа присяжные, кто же выступал перед нами сегодня утром, каково истинное лицо этого профессора и приятного во всех отношениях человека? Неужели до сих пор не ясно, что все, сказанное им, от первого до последнего слова — сплошная подтасовка фактов, мошенничество? Впрочем, он сам не отрицал, что интересуется лишь небылицами. Сменилось много поколений, но до сих пор шайка
