американских бумажек и протягивает мне.

— Tack-tack, — говорю я.

И смотрю на полученные деньги. Смотрю еще раз. Пачка удивительно тоненькая. За какие-то несколько минут сто английских фунтов превратились в сорок американских долларов. Такие вот финансовые чудеса.

— Я вам дал сто, вы мне — сорок, — жалуюсь я.

Очередь растет.

— Jo, jo, tack, — кивает кассирша.

— Что-то тут не так.

— Jo, jo, все правильно, — Она стоит на своем. — Налог. Вы произвели тройной обмен. И каждый раз платили налог.

— Это не я произвел тройной обмен, это вы.

— Но в Швеции все обменные операции производятся через крону.

— Почему все обменные операции производятся через крону?

— Потому что только таким образом вы можете заплатить все налоги.

В Стамбуле или в Афинах это выглядело бы чрезвычайно подозрительно. Но я в Швеции — в царстве морали и безупречной честности, в либеральнейшей из стран, в обществе, достигшем высших ступеней развития. Я озираюсь по сторонам. Очередь у меня за спиной уже перекрывает движение на улице. Эта часть Стокгольма заблокирована начисто. Но ни один автомобиль не сигналит, никто не издал ни звука, даже не кашлянул.

— Но я не хочу платить налог.

— Все хотят платить налоги.

Кассирша улыбается мне, люди в очереди согласно кивают; решительно все в этом прекрасном, свободном шведском обществе убеждены, что наши деньги принадлежат не нам, а государству, а оно уж с материнской заботой ссужает ими граждан. И в самом деле, разве можно в полной мере почувствовать себя человеком, разве можно по-настоящему насладиться своей порядочностью, если не отдаешь казне львиную долю доходов?

Однако что же делаю я в этом царстве морали, может задать справедливый вопрос читатель. Зачем пытаюсь обменять английские фунты на американскую зелень? Ведь путь из Соединенного Королевства в Америку лежит отнюдь не через Стокгольм. Но не Америка цель моего путешествия — пока еще нет. В любом случае доллары там давно не в ходу. Более того, эра пластиковых карточек тоже подходит к концу. Бал правят виртуальные деньги, постденьги, у которых ничего общего не осталось со звонкими золотыми монетами. Компьютерный дебет, компьютерный кредит, электронные наличные, умные, проворные, неуловимые. Я же еду в страну, где властвует Всемогущий Доллар, в земли Зеленых Баксов. Минуя страны Балтии, я направляюсь в СНГ — так называется то, что осталось от Советского Союза и великой Российской империи. С утра я сел в самолет в Станстеде и, готовясь к поездке, погрузился в книгу графа Сегюра, знаменитого путешественника восемнадцатого столетия, бывшего французским послом в России при дворе Екатерины Великой перед самой Французской революцией, которой он всячески сочувствовал, по крайней мере некоторое время, пугая и отвращая от себя императрицу.

Уже тогда, в восемнадцатом веке, иностранца потрясли некоторые особенности российской экономики. «Здесь вам придется забыть о законах финансовой деятельности, усвоенных в иных государствах, — пишет француз. — Масса банкнот, не обеспеченных золотым запасом или другими ресурсами, множество странных и необычайных монет… подобная ситуация в любой другой стране немедленно привела бы к экономическому обвалу и революции, здесь же она никого не удивляет. Я не сомневаюсь, что императрица Екатерина, пожелай она того, может превратить в деньги даже кожу». Что ж, раз так было тогда, сейчас, конечно, не лучше, plus ca change.[4] На сегодняшний день рубль — странная, лишь отчасти конвертируемая валюта, подозрительные бумажки, занимающие в жизни страны куда меньше места, чем бартер. Меняется все на все, меняются шелками и верблюдами, иконами, поношенным платьем, турецкими лекарствами, старыми абажурами, ядерными установками, булками и рыбой, живыми и мертвыми душами. Во времена расцвета коммунизма специальные, предназначенные для партийной номенклатуры магазины торговали, разумеется, за доллары; доллары же переводились в швейцарские банки или шли на приобретение вилл в Ницце. Теперь же, в новую эпоху свободных рыночных отношений, когда номенклатура стала называться мафией, ни одному сколько-нибудь разумному российскому владельцу отеля, метрдотелю, рэкетиру или взяточнику и в голову не придет иметь дело с чем-нибудь, кроме долларов. Забудьте о рублях, только доллары, уверяют умудренные опытом путешественники.

Мало того, меня заботливо предупредили, что доллары лучше привезти с собой: цены деньгам в России не знают, знают только, что это такая замечательная штука, которой всегда мало, всегда не хватает. Поэтому не приходится рассчитывать на честность и надежность роскошных банков Петербурга и вряд ли удастся поменять деньги на пароме, который завтра доставит меня на российскую территорию. Вот почему я здесь, в беленьком чистеньком банке на Стургатан, и хлопаю глазами, знакомясь со шведской системой налогообложения и экономикой этого процветающего общества. Вот почему я покорно беру и сую в карман свою тощую долларовую пачку.

— Tack-tack. — Блондинка-кассирша улыбается все более сладко.

— Tack-tack, — по возможности в тон ей отвечаю я и выхожу из красивого белого банка на свежий буржуазный воздух, прохожу мимо терпеливой шеренги задержанных мною клиентов (кстати, теперь очередь доходит почти до самого порта) и оказываюсь на обсаженной деревьями площади (кстати, теперь она до отказа забита великолепными «вольво»). Я чувствую, что изменился — стал беднее, но мудрее. Кстати, о подобных ощущениях почему-то рассказывают многие иностранные путешественники.

В пятницу 11 июня 1773 года бровастый, седовласый, хорошо сложенный мужчина лет шестидесяти с небольшим, с подвижным, всегда искаженным какой-нибудь забавной гримасой лицом, едет в наемной карете четверкой с форейтором в желтой ливрее по улице Таранн в предместье Сен-Жермен-де-Пре в Париже. Он слегка покашливает и поглядывает по сторонам с выражением, которое сам определяет как дружелюбно-снисходительное. Кто он, этот человек? Все называют его просто Философ, и он принимает это наименование. Где ему довелось побывать? Практически везде. Неутомимый, не знающий покоя, живой и острый ум позволил ему объездить весь свет, ни разу не покинув Францию. Куда же он направляется? Неблизкая, мягко говоря, дорога предстоит ему. И приведет она в Санкт-Петербург, город-новострой на реке Неве, известный как Северная Венеция (впрочем, разве не все изобилующие водоемами северные города удостаиваются этого звания?). Но в конце концов, он ведь Философ. И направляется, как то и пристало великому мыслителю, в столицу величайшей империи современности, ко двору Екатерины Второй, русской царицы, которую вскоре станут называть Екатерина Великая. Говорят, что сейчас императрица отдыхает — прежний любовник отвергнут, заместитель еще не найден. Словом, самое подходящее время ознакомиться с новейшими, передовыми идеями своей эпохи, богатой мыслями, озаренной светом разума и распираемой позитивной энергией.

Последние несколько дней Философ посвятил сборам в дорогу. Столько внимания он доселе этому делу не уделял и, учитывая почтенный возраст, вряд ли когда-нибудь уделит. Он паковал рубашки и медицинские свечи. Он набил перьями свой пенал и записными книжками — наплечную сумку. Он составил завещание, распорядился имуществом. Он дал своему секретарю — Потомству (иначе мсье Нежону) — подробные, четкие инструкции относительно бумаг: тех бесчисленных философских и медицинских трактатов, поэм, пьес, рассказов, которые были не совсем рассказами, и эссе, которые были не совсем эссе, докладных записок о состоянии канализации, описаний художественных салонов, заметок о воображаемых путешествиях, приснившихся странах и отважных гордых дикарях, игривых порнографических новеллок, действие которых происходило в борделях и монастырях, — короче, относительно всего того, что порождал