Я в каком-то полусне разглядывал зал, стараясь обнаружить тут следы прошлого, о котором вспоминал немец. Здание это было гостиницей для офицеров СС, те же самые комнаты и те же самые уборные, а ресторан внизу — это гараж, боксы на восемь автомобилей, только стенки сломали, и там, где раньше стояли защитного цвета «оппели», «ганзы», «ханомаги», «адлеры», «кюбельвагены», «кайзеры», «курьеры» и «мерседесы-170», теперь веселится наш польский народ. Запах масла, горючего и резины, пыли и кожаных сидений навсегда выветрился, остались только те самые большие электрические выключатели в стенах, крепкие и надежные, как любое немецкое изделие, когда-то их поворачивали убийцы и шоферы, теперь — официант и уборщица.
— Потом я был в лагере, — продолжал немец, когда оркестр перестал играть. — В Освенциме я видел тысячи трупов и живых, которые выглядели как ходячие трупы. Я сам должен был стать трупом. Но добрые люди все подкладывали мое направление в газовую камеру под кипу других направлений, и в камеру шли другие, а я оставался жить. Наконец, во мне принял участие один высокий лагерный чин, который когда-то играл со мною в футбол на школьной площадке, он перевел меня в маленький лагерь, где заставляли работать до упаду, но смерть уже не грозила, во всяком случае не в такой степени.
Анка вглядывалась в него с явным обожанием в глазах. Теперь она пила больше и курила сигарету за сигаретой. Немец видел, какое он производит на нее впечатление: красивый, сильный и богатый мужчина, который когда-то был на волосок от смерти.
— Однажды я видел, как привезли триста беременных женщин. Все должны были вот-вот родить. Они ждали своей участи в лесу, а мы копали для них могилу. Глубокую яму на поляне посреди весенних деревьев. На дно бросили старые шасси от грузовиков, они служили колосниками. А под ними горели дрова, облитые бензином. Потом по пятьдесят человек выстраивали в шеренгу надо рвом, а мы, опершись на лопаты, смотрели со стороны, как взвод расстреливает их из автоматического оружия. Женщины падали в дым и клокочущее пламя уже мертвые, но дети, так и не родившиеся дети, еще жили в их шипящих телах. И тогда я увидел нечто такое, чего уже никогда не увижу, и немногие такое видали: от жары, которая была внизу, животы женщин вздувались, их распирало давление пара, в который превращались околоплодные воды, и животы лопались, точно бутылки, и в этих кровавых, огненных дырах корчились маленькие, съежившиеся, бесформенные младенцы…
Анка закрыла лицо руками. Он посмотрел и улыбнулся. Потом осторожно прикоснулся к ее волосам.
— Нет! — крикнула она. — Не прикасайтесь ко мне!
Я быстро выпил свою рюмку, чтобы освободиться от спазма, сводившего горло. Меня стало мутить.
Он посмотрел на меня и снова улыбнулся?
— Сейчас я расскажу такое, что заинтересует вас, молодой человек. Так вот, неподалеку находилось нечто вроде амбулатории или небольшой клиники. Мы прокладывали там широкую, удобную дорогу. И как-то солнечным и ветреным днем, когда война уже шла к концу, мы увидели на нашей, еще не законченной дороге огромный грузовик марки «хорьх». Он ехал очень медленно, со скоростью прогуливающегося человека, огибая кучи гравия и выбоины. В кузове стояли десятка два молодых, красивых, смеющихся девушек. Они махали нам руками, платками, посылали воздушные поцелуи. На вопросы — куда едут, они ответили, что на курсы, окончив которые, станут сиделками. Девушки были разных национальностей, но раненых становилось все больше из-за поражений на Восточном фронте, и поэтому неудивительно, что не хватало сиделок. Они проехали мимо нас, как волшебное видение, и еще долго каждый из нас выполнял свою работу, словно в сонной одури, спрашивая себя, сможет ли он еще когда-нибудь в жизни пойти с такой девушкой выпить рюмочку вина. И вот через несколько часов грузовик показался снова. Возвращался он так же медленно, мы прервали работу, чтобы приветствовать девушек, но их не было. Машина везла что-то, прикрытое большим зеленым брезентом. Вдруг грузовик остановился прямо возле нашей группы из-за какого-то препятствия, и один из нас, подгоняемый любопытством, подбежал к машине, откинул брезент… они лежали там…
— Убили, — охнула Анка.
— Не только, — усмехнулся он. — Они лежали голые, все серо-синие, скорчившись. У них взяли всю кровь, до последней капли. Для армии. На фронте, было много раненых, не хватало крови…
Тогда я вскочил со стула и, расталкивая людей, выбежал в холодную темноту.
Выблевать все это из себя, выблевать! Скорчившись в три погибели, я стоял у бункера Гитлера, держась руками за шершавый сухой бетон, по небу пробегали яркие, беззвучные сполохи, надвигалась гроза, лягушки пронзительно вопили в бассейне Евы Браун, у гостиницы охрипшая овчарка, запертая в проволочной клетке, лаяла утробно и жутко, а из меня с кашлем и воем выходил весь этот день — все, что влезло в меня силой, непрошенно: сивуха, рассказы немца, любовь к Анке, кровь девушек, сжигающее людей пламя — все это я извергал в ужасных муках, словно потрошил себя. Зачем мне это, кричал я, ведь я живу сейчас, а не тогда, живу на целую свою жизнь позже, так по какому праву вся эта пакость хочет меня уничтожить, зачем?.. Я отошел подальше, пошатываясь, спотыкаясь о щебень и железные рельсы, влез в расселину — ту самую, где мы с Анкой сидели днем, и упал ничком.
Проснулся я в воде. Гроза бушевала, слепили молнии, с покатой стены на меня низвергался поток, продрогший, я долго скользил по грязным дорожкам, пока не добрался до ресторана «Волчья яма» и открыл дверь.
Резкая тишина после окончательного аккорда. Одобрительные нескладные вопли. Молодой тромбонист с обтрепанной бородкой выступает на просцениуме:
— Уважае’ая публика! Насколько я ’азби’аюсь в ме’ицине, одними ап’адисментами нынче не п’аживешь…
Снова вопли, толпа разбредается но столикам. Наш столик у колонны пуст, официант суетится возле него, собирая грязную посуду…
Тогда я выскочил на дорогу и сквозь проливной дождь увидел два красных сигнала «мерседеса», мягко колыхающихся на выбоинах, медленно, как будто это человек шел, гуляючи…
Я погнался за ним, с головой, гудящей от вспышек молний и стука крови в висках, но в тот самый миг, когда я шлепнул ладонями по его скользкому раскачивающемуся заду, яркие лучи фар полоснули по косым струям дождя, автомобиль вырвался из моих рук с быстротой света, и я упал, ткнувшись мордой в холодную грязь, и увидел все звезды на свете в одну крохотную секунду, большую, как целая вечность.
— Вы что, спятили? — закричал тип со скрежещущей кровати, когда я вошел в номер, держась за разбитую голову.
Женщина в ужасе охнула и натянула на себя одеяло, съежившись под ним.
— Договаривались мы или нет? — вскинулся тип в сетчатой майке. — Вы же должны были перейти…
Я быстро смотал удочки, конечно же, договаривались, я совсем забыл, комната Анки была холодная и темная, железная больничная койка пронзительно скрипнула, когда я свалился на нее в мокрой и грязной одежде, дождь шелестел и чавкал за окном, потом все стихло, теплый, душный туман набился в комнату, собака уже не лаяла, только настырное зуденье комаров приближалось и отдалялось, кружило надо мной, как далекий рокот бомбардировщиков.
За окном было серо, словно в него вставили плиту из тонкого свинца, какая-то птица, всего одна, время от времени прорезала тишину навязчивым свистом, свинцовая плита понемногу светлела, блекла, пока не зашумел, точно далекий прибой, мотор «мерседеса» — шесть цилиндров, на медленных оборотах он работает ровно и тихо. Хлопнули дверцы с обеих сторон машины, раздались шаги на склизкой дорожке, шаги в бетонном коридоре гостиницы…
Анка стояла перед тонкой, изрезанной щелями дверью, а шаги немца стихали в конце коридора, дверь его номера слегка скрипнула, и тогда Анка появилась в мутном свете слабой лампочки, сквозняк шевельнул откинутой занавеской…
Она спокойно приблизилась и села на мою кровать, закурила сигарету, обратясь лицом к окну, дыма
