серенький козлик…» Только этот козел жил не у бабушки, был не серенький, даже не козлик, а старый, грязный, вонючий козлище, весь в репьях, со свалявшейся шерстью и длинной бородой — она тряслась, когда козел блеял. Как у всех козлов, морда его улыбалась почти насмешливо. Козел был злой, сильный и — ничей: хозяин его был неизвестен.

Жили тогда дедушка и бабушка в пригородной слободке. Дома там были почти все деревянные, пожары бывали часты. Для борьбы с этим бедствием жители устроили так называемую вольную (то есть добровольную) пожарную дружину. Слободка очень гордилась своей дружиной. Да и было чем гордиться!

— Бывало, — рассказывал мне дедушка, — мчится на пожар дружина, кони (положим, клячи, но все- таки — кони!) везут на двух телегах насос, кишку, лестницы, всякую пожарную снасть.

На передней телеге пожарный все время звонит в колокол, сзывает народ на пожар. А начальник вольной пожарной дружины — был такой белорус Лявон Пинчук — здорр-ровый мужчина, сквернослов, не приведи бог. Ну просто, я тебе скажу, никакого театра не надо! Стоит Лявон, подбоченившись, и командует:

«Ваду, собачьи дети! Ваду давайтя! (Воду давайте!)» Красота!

Вот у этих «вольных пожарников» и прижился ничейный козел. Он ночевал в пожарном депо, то есть в сарае, где хранились насос с кишкой, лестницы и прочее имущество дружины. Ночью козел охранял все это лучше, чем собака, — воры боялись свирепого козла.

Днем козел бродил по слободке, жрал, что попадалось. Норовил обглодать молоденькие фруктовые деревца, яблоньки, вишни, кусты акаций. Но не брезговал ни бумагой, ни отбросами.

Больше всего обожал табак и махорку.

Но где бы козел ни находился, какое бы лакомство ни послала ему судьба — хотя бы папиросы! — стоило ему только заслышать издали звон пожарного колокола, как он, бросив все, мчался сломя голову догонять телеги с насосом, кишкой и пожарными лестницами. Козел, видимо, считал своей служебной обязанностью присутствовать на всех пожарах.

Остряки уверяли даже, будто на смотрах вольной пожарной дружины козел важно занимает место на левом фланге пожарников!

Звали этого замечательного противопожарного козла… ну конечно, его звали Брандмайор (так назывались тогда начальники пожарных дружин).

Случилось как-то, что дедушка, сидя один дома, услыхал со двора отчаянную ругань. Дедушка выглянул в окно. Сосед-извозчик, пьяный, чистил сбрую и грубо ругался, а во дворе играли дети.

Дедушка крикнул извозчику, чтобы не ругался. Извозчик стал ругаться еще хлеще.

Дедушка вышел во двор:

— Я тебе, пьяному дураку, сказал, чтоб не ругался при детях!

— А почему же это мне не ругаться?

— А потому, — сказал дедушка с удовольствием, — что человек должен быть человеком, а не свиньей!

Извозчик спьяну обиделся и полез драться.

— Стах, — миролюбиво остерег его дедушка, — не дерись! Ты пьяный, на ногах не стоишь. Я из тебя каклет сделаю!

Драка все-таки состоялась. Никто не мог разнять дерущихся — изо всех окон смотрели одни только женщины и дети.

В пылу драки противники не заметили, как во дворе появился пожарный козел Брандмайор. Козел зашел извозчику в тыл и поддал ему рогами под зад. Извозчик заорал; от удара Брандмайоровых рогов он отлетел, как пушинка, к помойной яме и ткнулся в нее головой. Во всех окнах исчезли лица детей и женщин — от ужаса они с криком присели на пол.

Затем… затем во дворе наступила странная тишина. Все понимали, что если извозчик и успел крикнуть, то дедушку козел, наверное, тряханул так, что вышиб из старика дух.

Осторожно, замирая от страха, женщины и дети снова прильнули к окнам и — остолбенели.

Извозчик стонал, лежа около помойной ямы. Дедушка сидел на бревне в самом углу двора и кормил козла Брандмайора папиросами.

— Ешь, подлая твоя душа! — приговаривал дедушка. — Не абы какие папиросы — собственной набивки. Ешь, чтоб ты подох!

Брандмайор с аппетитом, с жадностью пожирал папиросы и — пока ел — никого не задирал. Но папиросы убывали, коробок в дедушкиной руке был почти пуст… Что произойдет после того, как Брандмайор сожрет последнюю папиросу?

И произошло чудо! Козел вдруг перестал есть, поднял голову. Он словно прислушивался к чему-то… И, раньше чем дедушка различил смутный отдаленный звон, козел стремглав умчался прочь. А через короткое время по улице, мимо дома, протарахтели пожарные телеги с насосом, кишкой и лестницами, а за ними озабоченно бежал козел Брандмайор.

Еще через несколько минут дедушка помогал извозчику Стаху встать на ноги, приговаривая:

— Эх, ты-ы-ы! Пьяный, ругаешься, лезешь в драку. Человек должен быть человеком, а не свиньей!

— Дедушка, — спросила я как-то, — а почему ты догадался усесться на бревне и угощать козла папиросами?

— Я? Догадался? Чтоб мои враги так о своем счастье догадались! Не догадался я — меня козел загнал на бревно. И что мне оставалось делать, как не угощать его, подлеца, папиросами?

Скажете, дедушка — молодец? Конечно, молодец! Но все-таки ходить с ним по улице несносно. Вот и сейчас — он провожает меня в институт, а сам только и высматривает, нет ли где поблизости таких человеков, которые не хотят быть человеками.

— Дедушка, — говорю я, чтобы отвлечь его внимание от окружающего, — ты слышал? На Чертов Остров отправили крейсер «Сфакс» за Дрейфусом!

Дедушка внезапно останавливается как вкопанный.

— Что? Что? Что? — кричит он вдруг не своим голосом и добавляет тихо, как бы со страхом: — Ты не шутишь?

— Какие шутки, дедушка! Это будет сегодня в газетах.

Дедушка потрясен. Он что-то бормочет, он обнимает и целует меня.

— Вот умница, вот умница! — бормочет он. — Ты на меня не рассердишься, если я тебя оставлю? Я побегу к бабушке — расскажу ей. Ты на меня не рассердишься?..

И, не дожидаясь моего ответа, дедушка рысью мчится к своему дому. А я — уж так и быть! — не сержусь. Ох, без дедушки на улице спокойнее!

И невольно я думаю: «Что же это за „дело Дрейфуса“, которое мгновенно укротило моего неукротимого дедушку?»

Ну вот мы и старшеклассницы. И, конечно, полны радости освобождения от института. Хотя и не навсегда — к сожалению, это еще только через три года наступит! — но до осени, и то хлеб!

Выдали нам сегодня последние в этом году «Сведения об успехах и поведении». У всех нас они хорошие. Маня и Лида переведены в пятый класс с первой наградой, я — со второй. Без грусти простились мы с Моргушкой — нашей классной дамой.

Прозвище это дано ей за привычку часто-часто моргать по всякому поводу. Сердится — моргает, довольна — тоже, расстроена или растрогана — опять моргает.

Прощаясь сегодня со мной, Моргушка объяснила мне:

— До сих пор вы переходили из класса в класс с первой наградой. Но… — тут Моргушка заморгала, как нанятая, — в этом году педагогический совет постановил дать вам только вторую награду: из-за шалостей и болтовни во время уроков! Подумайте об этом, дружочек мой (снова морг-морг-морг)… На летнем досуге подумайте!

Спасибо за «дружочка», дорогая Моргуша, но думать об этих вещах я «на летнем досуге» не собираюсь! Не хочу портить себе долгожданный летний досуг. Какие такие числятся за мной шалости, хоть убейте, не помню! По моему мнению, я вела себя довольно прилично. А вот болтать — это точно: болтаю! Ну, да ведь без этого на иных из наших институтских уроках и помереть недолго. Вот так — очень просто! —