– А он – ее, – добавила я. – Посмотрите, как она наклонила к нему голову, точно они беседуют о чем-то, известном только им обоим. Жаль, что ничего, кроме ее спины, я рассмотреть не успела. Я ведь еще не видела ее лица.

– Вечером увидите, – ответила миссис Фэрфакс. – Я упомянула мистеру Рочестеру, как Адели хочется познакомиться с дамами, и он сказал: «Так пусть она после обеда придет в гостиную: попросите мисс Эйр привести ее туда».

– Да, но это он сказал только из вежливости. Мне идти с ней вовсе не обязательно, – ответила я.

– Ну, я позволила себе указать ему, что вы не привыкли бывать в обществе, так навряд ли вам захочется спуститься в гостиную, где вам никто не знаком, а он ответил в этой быстрой своей манере: «Вздор! Если она начнет возражать, скажите, что таково мое желание, а если она заупрямится, я сам схожу и приведу ее».

– Я избавлю его от этого затруднения, – ответила я, – и приду, раз этого избежать нельзя. А вы там будете, миссис Фэрфакс?

– Нет. Я попросила извинить меня, и он не настаивал. Я объясню вам, что надо сделать, чтобы не входить в гостиную, когда там все будут в сборе – ведь это самое неприятное. Спуститесь вниз, пока дамы еще будут сидеть за столом, выберите укромный уголок в гостиной и сядьте там. После того как джентльмены присоединятся к дамам, вы можете уйти, если только сами не захотите остаться подольше. Пусть мистер Рочестер увидит вас там, а тогда ускользните. Никто и не заметит.

– А гости тут еще долго пробудут, вы не знаете?

– Недели две-три, не больше. После пасхальных каникул сэру Джорджу Линну надо быть в столице к началу заседаний парламента – его ведь как раз выбрали туда от Милкота. А мистер Рочестер, думаю, поедет с ним. Я и так удивляюсь, что он столько задержался в Тернфилде.

Не без трепета ждала я приближения часа, когда мне предстояло отвести Адель в гостиную. Она весь день пребывала в экстазе, едва услышала, что вечером ее представят обществу. Угомонилась она, только когда Софи приготовилась переодеть ее. Важность этой процедуры быстро ее успокоила, и к тому времени, когда ее кудри были собраны в тщательно расчесанные пучки, розовое атласное платьице надето, длинный кушачок завязан и кружевные митенки натянуты на руки, она могла бы поспорить серьезностью с любым судьей. И не потребовалось предупреждать ее, чтобы она не помяла свой наряд: после того как ее туалет был завершен, она чинно опустилась в свое креслице, осторожно расправив юбочку, и заверила меня, что не шевельнется, пока я не буду совсем готова. На это у меня ушло немного времени: в мое лучшее платье (серебристо-серое, сшитое к свадьбе мисс Темпл и с тех пор ни разу не надевавшееся) я облеклась за две минуты, осталось пригладить волосы и приколоть жемчужную брошку, мое единственное украшение, и мы спустились в гостиную – к счастью, туда вела еще одна дверь, кроме выходившей в залу, где они обедали.

Там никого не было. В мраморном камине пылал огонь, восковые свечи ярко горели при полном безлюдии среди чудесных букетов, украшавших столы. Малиновая портьера закрывала арку, но хотя завеса между нами и обедающим рядом обществом и была столь тонка, беседовали они так негромко, что до нас доносился только невнятный ропот.

Адель, все еще немного подавленная торжественностью случая, послушно села на скамеечку, повинуясь моему знаку, а я выбрала диванчик в эркере, взяла книгу с ближайшего столика и попробовала читать, но Адель придвинула скамеечку к моим ногам и очень скоро потрогала меня за колено.

– Что тебе, Адель?

– Est-ce que je ne puis pas prendre une seule de ces fleurs magnifiques, mademoiselle? Seulement pour completer ma toilette![38]

– Ты слишком много думаешь о своем «toilette», Адель, но добавить к нему цветок можно.

С этими словами я взяла розу из вазы и приколола ее к кушаку девочки. Она испустила вздох неописуемого счастья, словно чаша ее блаженства переполнилась. Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку: было что-то не только грустное, но и смешное в этой врожденной любви маленькой парижанки к «туалетам».

До нас донеслись мягкие шорохи – дамы вставали из-за стола. Портьера была отдернута, и нашим глазам предстала столовая, где сияющая свечами люстра озаряла великолепный хрусталь и серебряную посуду на длинном столе. Под аркой появились дамы, они вошли, и портьера опустилась.

Было их всего восемь, но почему-то их тесная группа под аркой выглядела куда многочисленнее. Некоторые казались очень высокими, на большинстве платья были белыми, и наряды всех будто одевали их сиянием, словно дымка вокруг лунного диска. Я встала и сделала реверанс. Две ответили мне легким наклоном головы, остальные просто смерили меня взглядом.

Они рассеялись по гостиной, и грациозная легкость их движений придала им в моих глазах сходство с белыми длинноперыми птицами. Некоторые откинулись на диванах и оттоманках, другие наклонялись над столиками, рассматривая цветы и книги, остальные собрались в кружок перед камином. Все говорили негромко, но очень ясно, как было у них в манере. Имена их я узнала позже, но для простоты назову теперь же.

Во-первых, миссис Эштон и две ее дочери. В свое время она, несомненно, отличалась редкой красотой и все еще сохранила ее остатки. Эми, старшая дочь, выглядела миниатюрной, с наивным детским лицом и пикантной фигуркой. Белое кисейное платье с голубым кушаком очень ей шло. Ее сестра Луиза была более высокой, более изящного сложения и с миловидным лицом, того типа, который французы называют «minois chiffonne».[39] Обе они были белокуры и белизной походили на лилии.

Леди Линн, матрона лет сорока, обладала внушительной дородностью, держалась необыкновенно прямо и надменно и была облачена в пышное атласное платье, цвет которого все время менял оттенки. Темные глянцевитые волосы осеняло лазоревое перо, склоняясь над диадемой из драгоценных камней.

Миссис Дент, жена полковника, выглядела не столь броско, но, на мой взгляд, как истинная леди. У нее были светлые волосы, тоненькая фигура и бледное кроткое лицо. Ее черное атласное платье, шарф из тонких заграничных кружев и жемчужный убор понравились мне куда больше многоцветной радуги, украшавшей титулованную даму.

Однако наиболее выделялись среди них – возможно, благодаря высокому росту, – вдовствующая леди Ингрэм и ее дочери, Бланш и Мэри. Всех троих отличала величавость осанки. Матушке было что-то между сорока и пятьюдесятью. Ее фигура была все еще хороша, волосы (по крайней мере при свечах) сохраняли черноту, зубы также выглядели безупречными. Все назвали бы ее настоящей зрелой красавицей, да она, несомненно, и была такой, если говорить лишь о внешности, но в ее лице и манере держаться сквозило нестерпимое высокомерие. Черты ее лица были римскими, подбородок двойным и соединялся с шеей точно капитель с колонной. Мне казалось, что ее лицо было не просто надуто гордыней, но и потемнело и даже покрылось складками от нее. Та же гордыня удерживала ее подбородок почти неестественно вздернутым. А глаза смотрели яростно и беспощадно, напомнив мне глаза миссис Рид. Она отчеканивала слова, голос у нее был басистым, а тон очень чванным, очень безапелляционным – короче говоря, совершенно невыносимым. Малиновое бархатное платье и тюрбан из затканной золотом индийской материи придавали ей (как, полагаю, она считала) величие императрицы.

Бланш и Мэри были одного телосложения – стройные и высокие, как тополя. Для своего роста Мэри выглядела слишком худощавой, но Бланш могла фигурой поспорить с Дианой. Разумеется, на нее я смотрела с особым интересом. Во-первых, меня интересовало, насколько ее внешность соответствует описанию миссис Фэрфакс, во-вторых, есть ли в ней хоть малейшее сходство с миниатюрой, рожденной моей фантазией, и в-третьих – не стану скрывать, – в какой мере она, по моему мнению, отвечает вкусу мистера Рочестера.

Что до ее внешности, то она – черта за чертой – соответствовала и моему портрету, и описанию миссис Фэрфакс. Греческий бюст и покатые плечи, лебединая шея, темные глаза, черные локоны – все было на месте. Но ее лицо? Это было лицо ее матери, молодое, не тронутое временем подобие: тот же низкий лоб, те же римские черты, та же гордыня. Впрочем, гордыня эта еще не обрела мрачности – она часто смеялась, смех у нее был язвительным, как и обычное выражение надменно изогнутых губ.

Говорят, что гении самоуверенны. Не знаю, была ли мисс Ингрэм гением, но ее самоуверенность поистине поражала. Она заговорила о ботанике с кроткой миссис Дент. Оказалось, что миссис Дент не