нашим богатым двоюродным братьям и сестрам, которых мы никогда в жизни не видели.

Под наш пансион мы наняли дом в А., модном приморском курорте, и нам были обещаны две-три пансионерки. Я вернулась в Хортон-Лодж в середине июля, оставив маму довести до конца переговоры о найме дома, подыскать еще учениц, продать старую мебель и обставить наше новое жилище.

Мы часто жалеем бедняков, потому что у них нет досуга, чтобы оплакивать дорогих умерших, и нужда заставляет их работать, каким бы тяжким ни было их горе. Но разве полезная деятельность не лучшее лекарство от печали, не самое верное противоядие от отчаяния? Да, труд — суровый утешитель. Когда радости жизни утратили для нас прелесть, не жестоко ли обременять нас ее заботами? И вынуждать работать, когда смятенный дух взывает лишь о покое, чтобы плакать в молчании? Но разве труд не лучше покоя, который мы ищем? А мелкие обыденные заботы разве тягостней, чем мысли о невозвратимой потере, чем рыдания? К тому же хлопотать, тревожиться без надежды нельзя — пусть это будет лишь надежда завершить докучливую работу, сделать что-то необходимое или избежать новой беды. Как бы то ни было, я радовалась, что для деятельной натуры мамы нашлось столько занятий. Наши добрые соседи горячо ей сострадали — она, некогда знавшая и богатство, и высокое положение в свете, теперь в час горя доведена до такой крайности! Однако я убеждена, что она страдала бы втройне, если бы располагала богатством и могла остаться в доме, где все напоминало, бы ей о былом счастье и недавней потере и суровая необходимость не препятствовала бы тому, чтобы она вновь и вновь возвращалась мыслями к постигшему ее горю и предавалась отчаянию.

Не стану описывать чувства, с какими я покинула старый дом, любимый сад, деревенскую церквушку, теперь вдвойне дорогую моему сердцу, потому что мой отец тридцать лет проповедовал и молился в ее стенах, а теперь спал вечным сном под ее плитами, и угрюмые обнаженные холмы, прекрасные в своей суровости, с узкими долинами между ними, где зеленели рощи и струились прозрачные речки, — дом, где я родилась, места, где прошло мое детство, где с самых ранних лет сосредоточивались все мои привязанности… И вот я покинула их, чтобы больше не возвращаться! Правда, ехала я в Хортон-Лодж, где среди многих зол пока сохранялся единственный источник радости, но к этой радости примешивалась мучительная боль, срок же моего пребывания там, увы, равнялся шести неделям! Но даже эти бесценные дни ускользали один за другим, а я видела его только в церкви! Прошли две недели после моего возвращения, и мне все еще не довелось с ним встретиться. Мне они показались нескончаемыми, а так как моя непоседливая ученица постоянно уводила меня гулять, во мне вновь и вновь вспыхивала надежда, чтобы тут же смениться жестоким разочарованием. И я думала: «Вот же неопровержимое доказательство, если бы только у тебя хватило здравого смысла его разглядеть и честно признать, что он к тебе равнодушен. Да если бы он думал о тебе и вполовину так много, как ты думаешь о нем, то сумел бы увидеться с тобой уже не раз — спроси свое сердце, и оно подтвердит это! Так забудь этот вздор! Тебе не на что надеяться! Немедленно выкини из головы эти мучительные мысли и глупые желания, думай только о своем долге и однообразной пустой жизни, которая тебе предстоит. Уж кажется, ты могла бы понять, что подобное счастье не для тебя?»

И все же я с ним увиделась. Он неожиданно нагнал меня, когда я возвращалась через луг от Нэнси Браун, которую поторопилась навестить, пока мисс Матильда каталась на своей бесподобной кобыле. Он несомненно слышал о моей тяжкой утрате, но не выразил сочувствия, не предложил своих соболезнований, а сразу же спросил:

— Как ваша матушка?

И это не был само собой разумеющийся вопрос, так как я ни разу не упомянула при нем, что у меня есть мать. Значит, он узнал об этом от других, и в самом вопросе, и в его тоне слышались благожелательность и даже глубокое искреннее сострадание! Я поблагодарила его по всем правилам вежливости и ответила, что она чувствует себя настолько хорошо, насколько это возможно при подобных обстоятельствах.

— Что она думает делать дальше? — был второй вопрос.

Многие сочли бы его неприличным и ответили бы уклончиво, но мне это и в голову не пришло, и я коротко рассказала о планах мамы и ее надеждах.

— Значит, вы скоро отсюда уедете? — спросил он.

— Да, через месяц.

Он помолчал, словно задумавшись. Когда он заговорил, я надеялась услышать, что его огорчает мой отъезд, но он сказал только:

— Я полагаю, вы уедете охотно?

— Да, но не совсем.

— Не совсем? Но о чем же вы можете сожалеть?

От смущения я даже рассердилась — у меня была лишь одна причина желать остаться здесь, однако посягать на эту тайну он никакого права не имел.

— Но почему, — сказала я, — почему вы полагаете, что мне здесь так не нравится?

— Вы сами мне об этом говорили, — ответил он прямо. — Вернее, высказали, что жизнь без друзей вам в тягость, а друзей у вас тут нет и нет надежды найти родственную душу. Да я и сам знаю, что вам тут не может нравиться.

— Я сказала, что не могла бы жить, если бы у меня не было ни одного друга во всем мире. Но я понимаю, насколько неразумно было бы требовать, чтобы мой друг всегда был рядом со мной. Мне кажется, я была бы счастлива и в доме, полном моих врагов, если бы только… (Нет-нет, эту фразу я продолжить не могла!) И нельзя расстаться с местом, где прошли два-три года твоей жизни, без всяких сожалений.

— Вам будет грустно расстаться с мисс Матильдой, единственной теперь вашей ученицей и собеседницей?

— Возможно. Я не без печали рассталась с ее сестрой.

— О, это я могу понять.

— Что же, мисс Матильда ничуть ее не хуже, а в одном отношении, пожалуй, что и лучше.

— В каком же?

— Она прямодушна.

— А та — нет?

— О, криводушной я бы ее не назвала, но некоторые притворства в ней отрицать нельзя.

— Притворства? Вот как? Я видел, что она своевольна и тщеславна… А теперь, — прибавил он после паузы, — могу поверить в ее склонность к притворству, причем столь тонкому, что оно обретало подобие совершенной безыскусности и доверчивой откровенности. Да, — продолжал он задумчиво, — вот чем объясняются некоторые пустяки, которые прежде ставили меня в тупик.

Затем он перевел разговор на более общие темы и расстался со мной почти у самых ворот парка — несомненно сделав порядочный крюк, так как повернул назад и скрылся за зеленой изгородью Мшистой дороги, мимо которой мы с ним прошли. Об этом я нисколько не жалела: меня огорчало только, что он все- таки ушел, что я уже не слышу его голоса и наша короткая чудная беседа окончилась. Он не произнес ни единого слова любви, не намекнул на нежность или дружескую симпатию, и все же я была на седьмом небе от счастья. Идти рядом с ним, слушать, что он говорит, чувствовать, что он считает меня достойной собеседницей, способной понять и оценить его мысли, — этого было достаточно!

«Да, Эдвард Уэстон, я поистине могла бы быть счастлива в доме, полном моих врагов, если бы только у меня был один-единственный друг, который искренне, глубоко и верно любил бы меня. И если бы этим другом оказался ты, пусть мы были бы разлучены, пусть редко получали бы друг от друга весточки, а встречались бы еще реже, пусть я не знала бы отдыха от тяжкого труда, забот и невзгод, — все равно это было бы счастьем, о котором я боюсь и мечтать! И все же, как знать, — продолжала я этот мысленный монолог, проходя по парку, — как знать, что может принести даже этот последний месяц? Я прожила на