— Я поздравляю себя, всю Россию и все потомство наше с гениальнейшим произведением искусства,— сказал он в одной из приветственных речей Трубецкому, когда в печати раздались голоса, что надо бы взорвать этот памятник.
К нему приезжали от министерства двора уговаривать, чтобы он отказался от своих славословий, так как они оскорбительны для вдовы «солдафона» и для его сына Николая II, но Репин от этого только сильнее распалился и устроил скульптору такое демонстративное чествование, что многие побоялись принять в нем участие. Было приглашено около двухсот человек, а явилось всего только двадцать, и огромный стол в
_________________
1И. Е. Репин. Письма к Е. П. Тархановой-Антокольской и И. Р. Тарханову, с. 43.
2 И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. III. M.- Л., 1950, с. 81. Письмо от 22 января 1905 года.
3 Там же, с. 127. Письмо от 4 июля 1906 года.
508
ресторане Контана, накрытый для этого празднества, показался еще более пустынным, когда к его углу прилепилась кучка людей, возглавляемых Репиным.
В 1913 году он вместе с моей женой и Натальей Борисовной Нордман помогал переправлять за белоостровскии кордон одного поднадзорного, которому угрожала тюрьма: предоставил ему лошадь, деревенские розвальни и своими руками снарядил его в путь.
Был у Репина приятель Жиркевич, провинциальный литератор и юрист. Репин двадцать лет состоял с ним в переписке, сочувственно следил за его творчеством, написал несколько его портретов. Приезжая в Петербург, Жиркевич по приглашению Репина почти всегда останавливался у него на квартире. Репин считал его своим человеком и охотно делился с ним мыслями о любимом искусстве, писал ему и о своих творческих замыслах, и о прочитанных книгах, и даже о семейных делах. Жиркевич был очень неплохой человек, искренний, не лишенный таланта. Но вот в 1906 году обнаружилось, что он по случайным причинам оказался сотрудником реакционного журнальчика. Узнав об этом, Репин написал ему такое письмо:
«Когда я увидел на присланной Вами книжке имя Крушевана, я сейчас же бросил эту книжку в огонь. Мне это имя омерзительно, и я не могу переносить ничего, исходящего от этого общения... Дай бог поскорей отделаться от всех мерзавцев Крушеванов, которые позорят и губят наше отечество...
Ох, идет, идет грозная сила народа; фатально вызывают это страшилище невежды-правители, как вызывали японцев, и также будут свержены со всей их гнусной и глупой интригой. И самые даже благородные от природы, совращенные в лагерь Крушеванов людишки навеки будут заклеймены позором в глазах истинных сынов родины. И чем дальше в века, тем гнуснее будут воспоминания в освободившемся потомстве об этих пресмыкающихся гадах обскурантизма, прислужниках подлых давил. Сколько бы они ни прикрывались «чистым искусством»... видны ясно из-под этих драпировок их крысьи лапы и слышна вонь их присутствия»1.
Тотчас же порвал с человеком, с которым дружил двадцать лет.
Самая идея монархизма всегда была ненавистна Репину.
«...Что за нелепость самодержавие; какая это невежествен-
______________
1И. Е. Репин. Письма к писателям и литературным деятелям, с. 175—176. В подлиннике описка: вместо «видны» — «видно». Письмо к А. В. Жиркевичу от 26 июня 1906 года.
509
ная, опасная и отвратительная по своим последствиям выдумка дикого человека» 1.
Когда реакционное духовенство отлучило Льва Толстого от церкви, Репин написал своей дочери Вере:
«По Руси отвратительным смрадом подымают свое вонючее курево русские попы... С забулдыгами «черной сотни» они готовят погром русскому гению»2.
Здесь отголоски идей, которыми в свое время питалось творчество Репина. Даже в восьмидесятых годах, в самый разгар реакции, когда казалось, что «шестидесятничество» погребено и забыто, Репин во всеуслышание объявил себя «человеком шестидесятых годов».
«...Я не могу,— писал он,— заниматься непосредственным творчеством (то есть «искусством для искусства».— К. Ч.). Делать ковры, ласкающие глаз, плести кружева, заниматься модами,— словом, всяким образом мешать божий дар с яичницей, приноравливаясь к новым веяниям времени... Нет, я человек 60-х годов, отсталый человек, для меня еще не умерли идеалы Гоголя, Белинского, Тургенева, Толстого и других идеалистов3. Всеми своими ничтожными силенками я стремлюсь олицетворить мои идеи в правде; окружающая жизнь меня слишком волнует, не дает покоя, сама просится на холст; действительность слишком возмутительна, чтобы со спокойной совестью вышивать узоры — предоставим это благовоспитанным барышням»4.
Горячо возмущался он такими «безыдейными» художниками, как Семирадский и прочие.
Когда эти приверженцы «чистого искусства» пытались травить Верещагина, боровшегося в своем искусстве за социальную правду, Репин заявил себя страстным поборником верещагинской живописи:
«...Семирадский тоже не всех пленяет, много есть серьезных мнений, что Семирадский продал себя за деньги, как публичная женщина... И всем им с их живописью до верещагинской живописи так же далеко, как подносам до настоящих картин, я уже не беру нравственной стороны человека, которая дает Верещагину гениальность, а все они — куцые шавки»5.
________________
1И. Е. Репин. Письма к Е. П. Тархановой-Антокольской и И. Р. Тарханову, с. 55.
2 «Искусство», 1936, № 4, с. 35.
3 Под идеалистами Репин в данном случае разумеет людей, верных своим демократическим идеалам.
4 И. Е. Репин. Письма к художникам и художественным деятелям. М., 1952, с. 53. Письмо художнику Н. И. Мурашко от 30 ноября 1883 года.
5 Там же, с. 54. Письмо к Н. И. Мурашко от 10 апреля 1884 года.
510
Это вовсе не значит, что в оценке картин он руководствовался лишь их содержанием. К красоте формы он был необыкновенно чувствителен. Но никакая самая прекрасная форма не могла заставить его примириться с безыдейным искусством. «Будем судить за форму, за художественность, это понятно нам, жрецам, гастрономам всякого рода, [охотникам] до соловьиных языков, голых задов и прочих даров неисчерпаемой богатством природы, но не будем же уже так нагло относиться к проявлениям разума в жизни, ведь это и есть тот святой дух, который нас ведет к чему-то высшему» 1.
Конечно, менее всего я хочу изображать его последовательным революционным бойцом. Он далеко не всегда с такой стойкостью выказывал себя «человеком шестидесятых годов». И все же Репин «Бурлаков», «Ареста пропагандиста», «Крестного хода», «Не ждали» сказывался в нем беспрестанно.
Сознание, что он своим творчеством послужил революции, никогда не покидало его. За несколько лет до смерти он написал мне об этом со своею обычною скромностью:
«От юности входя душою в героическую стезю бескорыстнейших мечтаний молодежи, и я полезен в сумме общего движения в пользу Революции»2.
В 1914 году он затеял создать у себя на родине, в Чугуеве, трудовую рабочую Академию художеств, основанную на демократических принципах.
— К черту эти подлые рисовальные школы, плодящие бездарных карьеристов! — грохотал он у себя в мастерской, когда я позировал ему для его «Черноморской вольницы».— Нам нужны не чиновники живописи, бегущие в школу за казенным дипломом, а чернорабочие, мастера, подмастерья. Мы создадим Запорожье искусства,— приходи, кто хочет, и учись, чему хочешь. Никаких рангов — ни высших, ни низших, ни этих проклятых дипломчиков! Принимаются люди обоего пола, всех возрастов, всех наций и званий!
К его семидесятилетию я написал в «Русском слове» об этом его проекте небольшую статью и
