Черного, как и у тех литераторов, подлинная личность писателя подменена такой маской.
Когда мы читаем у него, например: «В зеркало смотрю я, злой и невеселый», или: «Я как филин на обломках», или: «Я живу, как темный вол», или: «У меня голова как из олова», или: «Зачем я, сын культуры, издерганный и хмурый?» — мы понимаем, что эти «я» и «меня» принадлежат не поэту, но созданному им персонажу.
Едва только в стихах Саши Черного возник этот сатирический образ, перед читателями впервые раскрылась вся самобытная сила поэта, и читатели впервые полюбили его. Именно с этого времени началась для него всероссийская слава. Он попал, так сказать, в самый нерв эпохи, и эпоха закричала о себе его голосом. Этот голос был так своеобразен, так не похож ни на чей, что мы сразу узнавали его, стоило нам прочитать любую строку Саши Черного.
В его стихах той невеселой поры так полно отразились тревоги и боли его современников, что, кажется, если бы эти люди умели изливать свои переживания в стихах, они непременно написали бы то же, что написал вместо них Саша Черный.
Главная беда этих людей заключалась, по мнению поэта, в их оторванности от жизни народа. Бесплодная героика народничества ушла в невозвратимое прошлое. Устарелой и развенчанной легендой оказалось интеллигентское хождение в народ — и вот с каким чудовищным цинизмом трактовали «интеллигенты» новейшей формации столь желанное для прежних поколений слияние с народными массами:
Квартирант и Фекла на диване.
О, какой торжественный момент!
«Ты — народ, а я — интеллигент,—
Говорит он ей среди лобзаний,—
Наконец-то здесь, сейчас, вдвоем,
Я тебя, а ты меня — поймем...»
Такой же потрясающей пошлостью, судя по стиховому дневнику Саши Черного, отмечен каждый шаг интеллигента, пере-
363
рожденного столыпинской реакцией. Вся его жизнь осуществляла собою программу политического ренегатства, индифферентизма и трусости:
Отбой, отбой,
В момент любой
Под стол гурьбой.
В любой момент
Индифферент:
Семья, горшки,
Дела, грешки,—
Само собой —
Отбой, отбой, отбой!
«Отречемся от старого мира...»
И полезем гуськом под кровать.
_________
Давайте спать и хныкать
И пальцем в небо тыкать...
Вообще Саша Черный умел мастерски ненавидеть. Вот какими словами он исхлестал, например, престарелых мещанок, съехавшихся на модный курорт:
Навстречу старухи,
Волочат в песке одеянья суконные.
Ползут и ползут, словно
Вспоминаю, что Маяковский (позднее, в девятьсот пятнадцатом году) повторял эти стихи наизусть, не оттого ли, что учуял в них свое — свою манеру обличать и ненавидеть. Мне уже случалось говорить в другом месте, как сочувствовал Маяковский стихам Саши Черного. Однажды я спросил у него, кого он больше любит: Полонского, Майкова или Фета. Он засмеялся и сказал: «Сашу Черного». Из его стихов молодой Маяковский чаще всего декламировал — наряду со своими стихами, с такой же интонацией, с тем же издевательским пафосом «Мясо», «Обстановочку», «Колыбельную», «Всероссийское горе» и повесть про Арона Фарфурника — «Любовь не картошка».
Нарисовав тогда же мой портрет, Маяковский написал на нем несколько строк из Саши Черного:
Спи, мой мальчик, спи, мой чиж...
и т. д.
Теперь портрет в Москве — в музее Маяковского. На портрете отчетливо видна эта надпись.
Судя по воспоминаниям Лили Юрьевны Брик, Маяковский в 1915—1916 годах был буквально одержим стихами Саши
364
Черного и охотно применял их ко всякому житейскому
случаю.
«Когда,— вспоминает Л. Ю. Брик,— на его просьбу сделать что-нибудь немедленно, [он] получал ответ: сделаю завтра, он говорил раздраженно:
Лет через двести? Черта в стуле!
Разве я Мафусаил?
Если в трамвае кто-нибудь толкал его, он сообщал во всеуслышание:
Кто-то справа осчастливил —
Робко сел мне на плечо.
В разговоре с невеждой об искусстве:
Эти вазы, милый Филя,
Ионического стиля.
Или:
Сей факт с сияющим лицом
Вношу как ценный вклад в науку.
