преисполненном ученостью, не нашелся ни один доктор, который бы взялся меня вылечить! Пусть бы не скупился на траты: денег у меня много. Или, коль скоро суждено умереть, — так почему хотя бы не после замужества; тогда мой супруг успел бы узнать, как я его люблю и почитаю!» (А вот Софонисба говорила иное: она сожалела, что обручилась прежде, нежели выпила яд.) Так сетовала бедная графиня и произнесла немало подобных жалостливых слов, а потом повернулась на своем ложе лицом к стене и умерла. Сколь велика сила любви, если мысли о ней преследуют и перед самой переправой через Стикс и погружением в реку забвения! Ей так хотелось отведать еще раз плодов страсти, прежде нежели выйти из сада!
Рассказывали мне также об одной смертельно больной даме, которая, слыша, как ее родственники готовятся объявить войну некоему человеку, весьма преуспевшему в истреблении гугенотов, воскликнула, хохоча: «Вы все совершенные безумцы!» — и так, смеясь, умерла.
Но не только дамы-гугенотки способны совершать столь необычные поступки; известны мне и католички, не уступавшие им и выходившие замуж за гугенотов после того, как многажды предавали неслыханной хуле и проклятиям их самих и их вероучение. Перебирать таковых нет сил, ибо никогда не кончишь. Но, ведая о сем, вдовы должны вести себя благоразумнее и так буйно не безумствовать в первые дни своего несчастья, не метать громы и молнии, не лить потоки слез — чтобы потом разом смолкнуть и насмеяться над недавно принесенными клятвами; лучше меньше говорить, да больше делать. На то они, правда, могут ответить: «Для начала потребно явить миру решимость отомстить за убийство, чтобы негодяи испытали всю меру позора, ну а после что же с меня взять: я достаточно взывала к мести и совести, теперь очередь других, а меня пусть оставят в покое».
Прочитал я в одной маленькой испанской книжке, что Виттория Колонна, дочь того самого великого Фабрицио Колонны и жена несравненного знаменитого маркиза де Пескайре, потеряв мужа, впала в такое отчаяние, что ничьи утешения не могли смирить ее душевную боль. На все древние и новоизобретенные доводы она отвечала: «Чем вы можете меня утешить? Тем, что супруг мой мертв? Вы заблуждаетесь: он не умер, он еще жив и здравствует в моей душе. Все дни и ночи я чувствую, как он снова оживает и готов возродиться во мне». Не было бы слов прекраснее, если бы какое-то время спустя она не распростилась с ним, отправив в дальнейшее плавание по Ахеронту в одиночку, и не вышла замуж за аббата де Фарфа, ни в чем не схожего с великий Пескайре; не стану утверждать, что он уступает ему по древности и благородству рода, ибо происходит из доблестного семейства Орсини, которое не хуже дома д’Авалос; однако достоинства одного и другого мужа невозможно измерить на одних и тех же весах, ибо равного Пескайре не было тогда на свете; правда, и помянутый аббат явил немало доблести, хорошо и верно послужив под началом короля Франциска; но на его пути оказались лишь малые победы и поражения, в то время как блистательное военное поприще другого явлено всем; да и бранное искусство первого супруга, сызмальства приученного к походной жизни, намного превосходило способности человека церковного, поздно занявшегося этим ремеслом. Не подумайте, однако, будто я имею что-либо худое сказать о Господе нашем или же о его служителях, порвавших с монашеским обетом ради шпаги, ибо немало великих военачальников прошли через это.
Разве, прежде чем стать великим полководцем, герцог де Валентинуа (тот самый Цезарь Борджиа, коего Макиавелли — этот почтенный наставник принцев и государей — приводит как образец и зерцало доблести в пример всем прочим) не был сперва кардиналом? А у нас самих разве не отличился господин маршал де Фуа, доблестный воин и стратег, до того принадлежавший только Церкви и звавшийся протонотарием де Фуа? И маршал Строцци сперва носил сутану, но, ради красной маршальской шляпы, обещанной ему судьбой, сбросил ее с плеч — и взялся за шпагу. И господин де Сальвуазон, о коем уже шла речь, не отставал от него (я хочу сказать, в завоевании воинских почестей и славы) и догнал бы, если бы имел столь славных предков и был в родстве с королевой-матерью; так вот, он не один год влачил за собой подол мантии священнослужителя, а каким воином и полководцем стал потом! И разве маршал де Бельгард не носил сначала квадратную шапочку и не звался урским прево? Покойный граф Энгиенский, погибший в битве под Сен-Кентеном, тоже прежде был епископом, равно как и шевалье де Бонниве. Принадлежал к сословию священнослужителей и галантный господин де Мартиг. Короче, здесь можно назвать целый сонм великих воинов. Не худо бы вспомнить и кое-кого из моих близких — благо я имею для того немалые основания. Например, господина де Бурдея, моего брата, этакого пьемонтского Родомонта, каковой тоже с малых лет был предназначен Церкви, но, когда распознал свое истинное призвание, сменил длинное одеяние священника на короткое — воина, сделавшись одним из лучших и храбрейших капитанов в Пьемонте; он пошел бы далеко и добился подлинной славы, если бы, увы, его не настигла смерть в возрасте двадцати пяти лет!
И в наше время при дворе мы видывали таковых предостаточно — например, маленького аббата де Бон-Пора, вскоре распрощавшегося со своей обителью и прославившегося под именем Клермон-Тайара: он блистал и в армии, и среди придворных, поражая смелостью и благородством, и с честью встретил смерть под стенами Лa-Рошели в первой же нашей вылазке к крепостному рву. Можно было бы назвать еще не одну сотню подобных, но остерегусь. Хотя как не вспомнить о господине де Суйела, прозванном д’Орезоном, в прошлом — епископе из Рийе, а затем получившем полк и с ревностной отвагою послужившем нашему государю в Гиени под знаменами маршала де Матиньона?
Право, я никогда не продвинусь к концу, если называть все достойные имена, — а потому прервусь, дабы не сочли меня пустым болтуном. Но надобно учесть, что отвлекся я по поводу Виттории Колонны, вышедшей замуж за поименованного аббата. Ей-то бы следовало не торопиться со вторым браком, а продолжать носить свой титул и славное имя Виттория — как знак победы над самою собой, — коль скоро она не смогла отыскать достойной замены, могущей сравниться с ее первым супругом.
Мне известно множество дам, последовавших тою же дорожкой. Одна из них соединилась браком с моим дядей, самым храбрым, предприимчивым и совершенным дворянином, каких только я встречал; а после его смерти вышла за другого, каковой в сравнении с первым выглядел словно осел перед испанским жеребцом, — естественно, на испанского скакуна походил мой дядя. Другая знакомая мне особа согласилась стать женой маршала Франции, видного собой, благородного и мужественного воина; а после его гибели обвенчалась с бывшим священником, вовсе не похожим на него ни доблестью, ни нравом; мало того, всех взбудоражило, что, вновь появившись при дворе, где долго не бывала, она оставила себе имя и титул первого супруга. Нашим парламентам пора бы заняться подобными случаями и выпустить особый закон; ведь известно бессчетное число вдов, поступающих так же, а сие свидетельствует, что они уж слишком презирают второго своего избранника; даже если они совершили ошибку, изменив памяти первого мужа, надо испить до дна избранную чашу и прилепиться душой ко второму.
Когда у некой дамы умер муж, она целый год столь яростно печаловалась, что всякий день видевшим ее казалось, будто она вот-вот испустит дух. Год прошел, настало время оставить полный траур и переменить его на малый. Тут-то она и скажи своей служанке: «Приберите-ка получше этот креп; возможно, он мне понадобится для другого раза». Но тотчас спохватилась и заголосила: «О чем это я? Какие бредни! Нет, лучше смерть, чем новые вечные узы!» Но едва кончился траур, она вышла замуж вторично, хотя новый муж по своим достоинствам далеко уступал первому. «Однако, — говорят в таких случаях женщины, — мой второй супруг из столь же хорошего семейства». С этим можно согласиться, но как же добродетель и честь? Разве их не надо ценить более остального? При всем том меня утешает, что, сделав дело, они недолго празднуют победу, ибо Господь попущает их за это поносить и обижать; тут они начинают раскаиваться, да поздно.
У легкомысленных дам в голове блуждают какие-то такие мысли, зреют столь невероятные побуждения, что нам и понять-то их не дано: к примеру, от одной испанки, пожелавшей вторично выйти замуж, я услышал превосходный ответ на упреки в измене памяти покойного мужа, нежно к ней привязанного: «La muerte del marido y nuevo casamiento no han de ramper el amor d’una casta muger» (Смерть первого мужа и новый брак не колеблют любви целомудренной женщины). Попробуйте мне сие растолковать, если у вас получится! Другая испанка еще лучше объяснила, почему надобно соглашаться на второе замужество: «Si hallo un marido bueno, no quiero tener el temor de perder lo; y si malo, que necesidad he del?» (Ежели я найду хорошего мужа, не желаю опасаться его потерять; а если он плох — какая надобность таковым обзаводиться?)
Когда римлянка Валерия потеряла своего мужа, то на утешения подруг ответствовала: «Конечно, для вас он мертв, но для меня — жив и будет жить вечно». Маркиза, о коей я только что упоминал,
