Неумолимый взгляд отца словно препарировал его, отражал. Зах не мог даже попытаться вырвать руку. Он слишком хорошо помнил последствия попыток уклониться от ударов. Хитрость заключалась в том, чтобы, когда тебя избивают, принять то, чего не можешь избежать, и выказать ровно столько боли, чтобы умерить злость, но не настолько много, чтобы заставить захотеть еще. Если пробудить в них жажду боли — изобьют в кровь, поломают, прижгут.
Но было одно, что Заху никогда не удавалось контролировать, то, за что ему приходилось расплачиваться больше раз, чем он мог был вспомнить, и это был его длинный язык.
Он взглянул прямо в глаза Джо. Интересно, есть ли в них что-нибудь от его настоящего отца, или это такой же фантом, как Кальвин в кинотеатре, — порождение Птичьей страны, смешанное с псилоцибином и его собственным страхом.
— Я знаю, что ты можешь дать мне под зад, — сказал Зах, — но поговорить со мной ты можешь?
— Поговорить? — фыркнул Джо.
Зах увидел золотой зуб, вспомнил одну ночь (ему было тогда четыре или пять), когда отец притащился домой и изо рта у него текла кровь. Было такое впечатление, что он блюет кровью. Он подрался в баре из- за какой-то женщины, и Эвангелина кричала на него всю ночь.
— Конечно, Зах-ах-ария.
Эвангелина назвала Заха в честь своего прадедушки. Джо, который ненавидел это имя, всегда произносил его вот именно так, издевательски выгнув губу.
— Мы можем поговорить. О чем ты хочешь поговорить?
— Да о чем угодно. — Зах никогда не смел говорить отцу таких вещей. Если он не скажет их сейчас, ему никогда этого не сделать. — Скажи мне, почему ты меня так ненавидишь? Скажи,
почему у меня на. спине шрамы от ремня, которые не сошли и за пять лет? Скажи мне, как вышло, что я ушел из дому и сумел зарабатывать на жизнь в четырнадцать, а ты не мог даже разобраться с собственной чертовой жизнью в тридцать три?!
Зах напрягся в ожидании пощечины. Но Джо только улыбнулся. И от этой улыбки глаза его стали блестящими, как бриллианты, и такими же опасными.
— Ты все это хочешь знать? Так погляди вот на это.
Запустив свободную руку в карман рубашки, Джо вытащил оттуда использованный презерватив. Держа его за ободок большим и указательным пальцами, как будто собственное семя вызывало у него отвращение, он ткнул презерватив в лицо Заху. В нижнем резервуарном конце презерватива была трещина, и, поблескивая в пурпурном свете, с него свисала длинная тонкая нить.
Семейное наследие Босхов.
— Вот почему я тебя ненавижу, — снова улыбнулся Джо. — Я тогда хотел ребенка не больше, чем хочешь его сейчас ты. Я мог бы сделать из своей жизни все что угодно. Твоя мать не хотела тебя потому, что боялась беременности и была слишком ленива, чтобы разобраться с тобой, как только ты в ней завелся. Но у меня было будущее, и ты его прикончил.
— ЧУШЬ! — Зах почувствовал, как к лицу его приливает кровь, а глаза горят гневом. — Это самая большая глупость, какую я когда-либо слышал. Я — просто оправдание того, что ты неудачник. Никто не заставлял тебя…
Джо заткнул резинку меж губами Заха и глубоко ему в горло. Комок прополз по его языку, гадко скрипнул о зубы. Зах был так поражен, что едва не затянул его вместе с воздухом в глотку. На мгновение пальцы отца завозились у него на языке — жесткие и грязные; потом они исчезли, и осталось лишь мерзкое ощущение резинки с привкусом латекса и дохлой рыбы.
Зах почувствовал, как по горлу у него поднимается тошнота. Отвернув лицо прочь от руки Джо, он выплюнул резинку па тротуар, где она осталась лежать в лужице слюны, как кусочек отрезанной кожи. Вкус спермы Джо еще наполнял его рот — сера, и соль, и умертвленные мечты.
— Глотай, — приказал Джо. — Это мог быть и ты.
Заху казалось, что его сознание уносится куда-то в небеса, что к реальности его прикрепляет лишь тонкая узда ужаса.
— Этого не происходит, — пробормотал он. — Ты не реален.
— Вот как? — вопросил Джо. — Тогда, думаю, будет не больно.
Он занес правую руку. Зах заметил блеск массивного золотого кольца за мгновение до того, как кулак врезался ему в лицо.
Боль была такая, словно у него в голове взорвалось солнце, проколов лучами мозг. Зах вдохнул паводок крови, увидел за веками внезапную вспышку цвета электрик. Он как-то читал, что, когда видишь такой цвет, это значит, что твой мозг только что шарахнуло о внутреннюю стенку черепа.
Джо ударил его снова, и губы мокро размазались по зубам, мягкая кожа треснула, пошла клочьями. По сравнению с этим хук Тревора показался ему шлепком любовника. Джо отпустил его руку, и Зах рухнул на тротуар. Он не мог открыть глаза, хотя их жгли жаркие слезы. Он свернулся, как эмбрион, закрыл руками голову. Его отец кричал на него почти со всхлипом:
— Умник нашелся! Чертово ОТРОДЬЕ! Всегда думал, что ты умней меня. ТЫ И ЭТА шлюха со своими смазливыми рожами. Посмотрим, какой смазливенький, ты ТЕПЕРЬ будешь? Какой ты будешь умненький, если ВТОПТАТЬ В ТРОТУАР твои чертовы МОЗГИ?
Ботинок Джо врезался в основание позвоночника Заха, послав вверх по телу жаркую волну боли. Он меня убьет, думал Зах. Он забьет меня насмерть прямо посреди улицы. Интересно, мое тело в том доме тоже умрет? И что, Тревор проснется радом со мной, увидит, что череп у меня раскроен, и решит, что это — его рук дело?
Эта мысль была невыносима. Зах перекатился, увидел, как поднимается сапог, чтобы ударить его снова, схватил отца за колено и с силой рванул. В это мгновение Зах знал, что, если Джо сейчас упадет, больше он уже не встанет. Если хватит сил, Зах его просто убьет — бутылкой или куском кирпича, если таковой найдется, или даже просто голыми руками, если под руку ничего не попадется. К чертям, не давать
