Тревор продолжал идти. Однажды он уловил насыщенный аромат крепкого кофе, но не смог разобрать, откуда он доносится. Несколько шагов спустя аромат исчез.
Вскоре он вышел на улицу, обрамленную вереницей баров, которые, похоже, были открыты. Весь квартал был ярко освещен старомодными чугунными газовыми фонарями, возвышающимися на каждом углу. Сами бары были темными. Но в недрах их помаргивал неон — судорожный шартрез, холодная голубизна, огненная злость. В узких проулках меж барами было совсем черно. Из них волнами доносился запах брожения: запах сотен видов остатков ликера, смешивающихся, перебраживающих в новый погибельный яд.
Вдоль обочины припарковано несколько машин: горбатые седаны и ребристые дагстеры— все как один пусты. И все так же на улице ни души, и непроницаемые окна баров отбрасывают искаженные отражения. Проезжая часть усеяна лужами, по которым идет рябь странного света и соблазнительных красок.
Тут Тревор сообразил, что не так с красками этого места. Пейзажи напоминали раскрашенные от руки черно-белые фотографин — краски были наложены поверх этого мира, а не пронизывали его. Вид у города был одновременно блеклый и мишурный.
Комиксы Бобби всегда были черно-белыми. Тревор вспомнил, как Диди однажды раскрасил страницу комикса цветными мелками: просто провел полосу красного там, посадил пятно синего тут. Этот мир отчасти походил на ту страницу.
Тревор неуверенно застыл на тротуаре: ему совсем не хотелось входить ни в один из темных баров, на улице были хоть какие-то признаки жизни. В отдалении улица как будто становилась темнее, там громоздились большие и словно промышленного вида здания. Уже здесь воздух был подернут смутной гарью — вонью горелой пластмассы пополам с горелым мясом… Не хотелось бы потеряться среди заводов и груд шлака Птичьей страны. Так куда же ему теперь идти? Он отступил на проезжую часть, чтобы получше разглядеть окна и двери баров. Оглядел их побитые навесы и мишурные огни в поисках хоть какой-нибудь зацепки. И ничего не нашел. Но внезапно кто-то выскочил из одного из проулков, и лишь быстрый шаг назад, сделанный Тревором, спас его от того, чтобы в него врезалась худая фигура. Схватив паучьими пальцами Тревора за лацканы пиджака, неизвестный с мольбой уставился ему в лицо. Рожа у неизвестного была изможденная, огромные горящие глаза сидели в таких глубоких глазницах, что казалось, их выковыряли ложкой. В плоти его была какая-то волокнистость. Длинное черное пальто свисало с плеч парой сломанных крыльев. Мешковатые рукава опали с цеплявшихся за пиджак Тревора костлявых запястий. Насколько Тревору было видно, под обшлаг рукава уходили свежие “дороги”.
— П'жалста, дай мне в кредит, — прошипел неизвестный. — Мне вот-вот пришлют крутой старый булыжник.
Это был Сэмми-Скелет. Персонаж Бобби, квинтэссенция джанки. Сплошь посулы и напор, тик и обещания, анимированные ломкой. Это был тот самый персонаж, которого пытался набросать за кухонным столом Тревор в тот день, когда обрел свой талант. Он вспомнил, как Бобби наклонился у него через плечо, поцеловав его в макушку, прошептав на ухо: Ты нарисовал офи-гвнного джанки, дружок.
Осторожно взяв худые запястья Сэмми, Тревор мягко высвободил лацканы своего пиджака из скелетных клешней. К этому персонажу он испытывал странную нежность.
— Прости, Сэм, — негромко произнес он. — У меня ничего нет.
— Че ты хошь сказать? Ты ведь Человек, так? У тебя ведь есть вот эти, так?
Схватив руки Тревора, Сэм на целую минуту задержал их в своих клешнях. Плоть его была холодной, как кафель в морге. Тревор почувствовал, как что-то вдавливается ему в ладонь. Когда Сэм убрал клешни, Тревор увидел, что в руке у него маленький и блестящий драгоценный камень. Камень напоминал бриллиант, но в недрах его чудилось слабое голубое мерцание.
— Это все, что у меня есть, — сказал Сэмми. — Я знаю, это немного. Но я потом расплачусь.
Запустив клешню в складки пальто, он вытащил завернутый в грязный носовой платок шприц, пистон был вдавлен, тело шприца пусто. Под тонкой пленкой засохшей крови тускло поблескивала игла.
— Только дай мне чуток, — взмолился Сэмми.
— У меня ничего нет. Клянусь.
Сэмми-Скелет уставился на Тревора, как будто один из них уж точно сошел с ума, только вот джанки не уверен, кто именно.
— Я ведь тебя знаю, да?
— Ну… — Тревор не знал, что ему на это ответить.
— Ты ведь художник, я прав?
— Да.
— Так давай. Завтра я заплачу вдвое. Я тебе отсосу. Все что хочешь. Просто будь другом — закатай рукав.
— Зачем?
— Красненькое, малыш. — Сэмми вцепился в рукав Тревору. — Сладкое красненькое, текущее по твоим венам.
— Ты хочешь моей крови?
Глядя ему прямо в глаза, Сэмми-Скелет медленно кивнул. Обнаженная, мучительная жажда на лице Сэмми не походила ни на что, что Тревор когда-либо видел раньше. Ему вспомнилась фраза из Уильяма С. Берроуза: лицо Сэмми было уравнением, записанным алгеброй ломки.
Тревор никогда не был силен в математике, но знал, что у любого уравнения есть две стороны. Если обитатели этой Вселенной — или измерения, или комикса, или чего там еще — могут ширяться жидкостями его тела, тогда, наверное, и он может что-нибудь из них извлечь.
Накрыв ладонью руку Сэмми, он вдавил бриллиант назад в руку джанки.
— Что, если я дам тебе немного? — спросил он. — Ты знаешь, где Бобби Мак-Ги?
