Была там еще одна красотка по имени Китайская кукла-любовница № 980. «Для длительных отношений», — обещала реклама, а затем большими буквами добавляла: «СВЕРХПРОЧНАЯ ВИНИЛОВАЯ РЕЗИНА». Лучшая гарантия для длительного романа, не так ли? Кроме того, у нее имелись сжимающиеся влагалище и анус, а еще сиськи, которые становятся горячими. И наконец, сообщалось: «Пахнет как настоящая женщина».

Вся эта реклама давалась на разных языках. Интересно отметить, что немецкие версии звучали грубо и развратно, а те же слова по-испански звучали изысканно и романтично.

Я был поражен. Кто покупает такие вещи? Ясно, что производители не изобретали бы сжимающийся анус или становящиеся горячими сиськи, если бы на них не было спроса. Но кто же их покупает? И как они решаются на такую покупку? Может быть, говорят человеку за прилавком, что это для друга? Представьте себе, что вы везете ее домой на трамвае и все время волнуетесь, что сумка вдруг порвется и кукла вывалится, или сама надуется, или, что еще хуже, случится автокатастрофа и вы погибнете, а потом всю следующую неделю газеты будут полны заголовками: «ПОЛИЦИЯ УСТАНАВЛИВАЕТ ЛИЧНОСТЬ МУЖЧИНЫ С РЕЗИНОВОЙ КУКЛОЙ» — над вашей улыбчивой физиономией со школьной фотографии… Я бы ЭТОГО не пережил.

Или представьте себе, что к вам неожиданно пришли гости — как раз в тот момент, когда ты собирался открыть шампанское и провести романтический вечер с виниловой подругой, которую теперь приходится срочно засовывать в шкаф, а потом весь вечер волноваться, не забыл ли на кровати коробку или какие- нибудь другие улики («Кстати, для кого ты поставил второй прибор, Билл?»).

Возможно, это я такой застенчивый. Возможно, другие люди ничуть не смущаются своих ненормальных наклонностей. Может быть, они свободно обсуждают это со своими друзьями — сидят в баре и как бы между прочим спрашивают: «Я говорил вам, что купил модель „Арабские ночи — 280“? Глаза не двигаются, но анус хорошо сжимается». Может быть, они даже предлагают их друзьям. «Хельмут, познакомься с моей новой подругой № 440. Обрати внимание на ее сиськи. Они становятся горячими».

Прокручивая в голове эти увлекательные варианты, я повернул обратно в центр города. Приближался полдень, и люди выходили посидеть на залитых солнцем улицах — они обедали или ели мороженое. Почти все выглядели здоровыми и преуспевающими. Я помню, двадцать лет назад немецкие города были заполнены людьми, выглядевшими в точности так, как должны выглядеть немцы — толстыми и самодовольными. Они набивали свои утробы сосисками с картошкой и в любое время дня пили из литровых кружек золотистое пиво. Теперь же я увидел жителей Гамбурга, которые деликатно клевали салаты и рыбу, выглядели спортивными и загорелыми, но что интереснее всего — дружелюбными и довольными жизнью. Возможно, это относится только к Гамбургу. В конце концов, он ближе к Дании и Швеции, и даже к Англии, чем к Мюнхену. Возможно, он просто не типичен для Германии.

Все маленькие сомнения насчет того, разумно ли позволять немцам становиться хозяевами Европы, испарялись на гамбургском солнце. Во всяком случае, такую открытую и безмятежную атмосферу я никогда раньше не связывал с Германией. В нынешних немцах не было никакого намека на высокомерие — просто спокойная уверенность, которая была вполне оправданна окружающим их материальным благополучием.

Не думаю, что смогу когда-нибудь полностью простить немцам их прошлое и не думать, к примеру, не довелось ли в молодости этому любезному старому официанту, который подает мне кофе, закалывать штыком младенцев или загонять евреев в газовую камеру. Некоторые вещи никогда нельзя простить. Но, глядя на сегодняшнюю Германию, невозможно поверить, что такое может повториться.

Одно не изменилось в Германии: женщины по-прежнему не бреют подмышки. Это меня всегда озадачивало. Они выглядят очень хорошо, но, когда поднимают руки, там свисают черные заросли. Некоторые люди считают, что это естественно, но репа, например, тоже вещь естественная, однако никто не повесит ее себе под мышку. И все же, если эта проблема — самая плохая немецкая черта в последние годы XX века, то лично я позволил бы им вести нас в новое тысячелетие. Тем более что выбора у нас ни хрена нет.

Стройные, подтянутые тела вокруг начали меня угнетать, когда я однажды взглянул на свое отражение в витрине магазина и понял, что растолстел. Для меня, первые двадцать пять лет жизни выглядевшего так, словно мать родила меня от кузнечика, отражение толстяка, которого я однажды случайно увидел в витрине, стало шоком. До сих пор, входя в лифт с зеркалом, мне каждый раз приходится сдерживаться, чтобы не поздороваться с мучительно знакомым толстяком. И каждый раз не сразу удается сообразить, что это я сам. Однажды я пробовал сесть на диету и в первую же неделю сбросил четыре фунта. Я был в восторге, пока до меня не дошло, что при таких темпах через год совсем исчезну. Поэтому на следующую неделю я снова набрал свой вес на специальной диете из пиццы и мороженого, и стал утешать себя мыслью, что, если случится всемирный голод, я уцелею благодаря накопленному жиру и, возможно, буду играть в теннис, когда остальные будут лежать в лежку.

В Копенгаген я отправился поездом. По Дании мне нравится путешествовать железными дорогами, потому что приходится постоянно пересаживаться на паром. Это занимает много времени, но зато гораздо интереснее. Не представляю себе человека, которому не захочется поплыть на борту огромного белого теплохода. Я вырос в тысяче миль от ближайшего океана, так что меня любой морской вояж, каким бы кратким он ни был, волнует и доставляет удовольствие. Вместе с тем я заметил, что, когда мы прибыли в Путтгарден и наш поезд был погружен на паром «Карл Карстенс», даже датчане и немцы, для которых море и корабли — обычное дело, смотрели из окон с интересом и как будто чего-то ждали.

Кстати, небольшой совет, если вам когда-нибудь придется путешествовать по Дании и пересаживаться на паром. Не сходите с поезда первыми, потому что остальные пассажиры пойдут за вами, считая, что вы знаете дорогу в самую главную часть теплохода. Я сам входил в группу из 300 человек, следовавшей за человеком в серой фетровой шляпе, который вел всю толпу два километра вокруг грузовой палубы, таскал вверх и вниз по длинным коридорам железнодорожных вагонов и огромным открытым железнодорожным платформам, бросая на нас раздраженные взгляды, словно хотел, чтобы мы ушли. Но мы приклеились к нашей единственной надежде словно клеем, и действительно, в конце концов он нашел красную кнопку, которая открывала потайной люк к лестнице, ведущей в буфет.

Можно было определить национальность людей по тому, что они ели и пили. Немцы взяли полные тарелки мяса с картошкой, датчане — пиво «Карлсберг» и пирожные с кремом, шведы — бутерброды с маленькими мертвыми рыбками. Очередь была слишком длинной, поэтому я вышел на верхнюю палубу и стоял там на ветру и на солнце, пока корабль не отчалил от берега со звуком, напоминавшим первый оборот винта стиральной машины, направился по волнам с белыми барашками в двенадцатимильное плавание между Северной Германией и датским островом Лолланд. Нас тут было примерно восемь мужиков, и все стояли на легком бризе, притворяясь, что не холодно. Медленно Путтгарден остался позади в пенном море, а вскоре на горизонте появился Лолланд и начал плавно двигаться нам навстречу, как лежащее на воде огромное морское чудовище.

На мой взгляд, ничто не может сравниться с морским путешествием, но в наше время для него остается