свидетелей. Если ты умрешь, все сразу поймут причину. Нет, это вовсе не яд… Но что это?
— Она проделывает это уже не в первый раз, — сообщил негр. — Это любовное зелье. Оно пробуждает в мужчинах и женщинах желание любви.
— Откуда ты знаешь?
— По его действию, — просто ответил чернокожий. — Эти три дамы не слишком привлекательны, не так ли? Ни для белого мужчины, ни для черного. Но когда она приходит со своим пузырьком, желание пробуждается во мне. И я ложусь с ней, как она того хочет.
— Иными словами, эта девица в желтых покрывалах пользуется своим снадобьем, чтобы разбудить в тебе плотскую страсть?
— Во мне и в моих братьях, — сказал негр.
Судя по тому, как спокойно он держался, он не находил в действиях женщины ничего предосудительного. Конан знал, что для многих чернокожих соединение мужчины и женщины не заключает в себе ничего священного или таинственного; это просто обычная часть жизни, такая же, как еда или сон. И если какая-то женщина не пробуждает в мужчинах естественного желания, она должна воспользоваться снадобьями и заклинаниями, иначе ее жизнь будет неполна.
Сам Конан не терпел насилия в подобных делах, ни грубого физического, ни тонкого, связанного с магией. Он всегда считал, что любовь — это дело добровольного согласия между мужчиной и женщиной.
Но чернокожий, похоже, держался совершенно иного мнения. По-своему он жалел некрасивых кузин прекрасной госпожи Масардери и готов был им помочь по мере своих сил. А то обстоятельство, что они с помощью приворотного зелья облегчали задачу, вызывало у него только одобрение.
— С тобой и твоими братьями все понятно, — кивнул Конан.
Чернокожий опять улыбнулся,
— В этом есть тайна, — сказал он. — Они священные сестры, а мы — священные братья.
— Но они вовсе не родились в один день, — возразил Конан. — У них разница в возрасте несколько зим.
Негр торжественно покачал головой.
— Мы решили считать их священными сестрами. Это оправдывает наш выбор. Обычно люди нашего племени женятся только на тех, кто способен, как и мы, производить на свет более троих детей одновременно. Но у нас нет выбора. В земле белых людей нет таких, кто был бы похож на нас в этом.
— А я еще считал, будто лишь кхитайская философия в состоянии оправдывать любое человеческое действие! — вздохнул Конан. — Но вот о чем я хотел тебя спросить: для чего твоя дама потащила свое приворотное зелье госпоже Масардери?
— Для того, чтобы госпожа Масардери также испытала любовный голод и утолила его с тем мужчиной, который этого жаждет.
Ну да, разумеется!
Чернокожий не видел в подобном поступке ничего предосудительного. И кузины с легкостью воспользовались его доверчивостью, чтобы заставить Масардери сделать то, о чем она впоследствии пожалеет.
— И кто же тот мужчина, который жаждет госпожу? — продолжал спрашивать Конан.
— Их несколько, и ты в том числе, — с детской искренностью и простотой ответил чернокожий. — Но сейчас, я полагаю, речь идет о Кэрхуне. Он давно смотрит на госпожу, облизываясь. Он места себе не находит. Бегает по комнатам взад-вперед, вздыхает, грызет себе руки.
— Ты уверен, что он вожделеет именно госпожу Масардери?
— А как же иначе? — Теперь чернокожий выглядел совершенно сбитым с толку. Чего же еще можно вожделеть, как не ее прекрасное тело? У нее доброе сердце, и это видно по ее лицу, а что до ее тела, то оно как сладкий лед в жаркий день…
— Так и хочется облизать, — заключил Конан, мрачнея. — Стало быть, эти девицы уже приступили к своему колдовству, а вы, глупые негры, этому не помешали… Ладно, не помешали вы, так вмешаюсь я.
— Что ты хочешь делать? — Негр вдруг испугался, видя, каким мрачным сделалось лицо Конана.
— Пожертвую собой, — ответил киммериец.
Он поднялся и вышел из своей комнаты. Озадаченный негр последовал за ним.
В покоях госпожи Масардери было прохладно, там царила мягкая полутень. Сама госпожа лежала на постели и рассеянно передвигала фигурки той самой игры, в которую она играла, когда гигантский леопард напал на нее в ее собственном доме в Акифе. Кое-каких фигурок не хватало, но Масардери этого, казалось, даже не замечала.
В комнате слегка пахло ванилью и еще какой-то приятной травяной смесью. Чуткие ноздри варвара дрогнули: он сразу ощутил присутствие слабой магии. Молодая женщина этого, впрочем, не замечала.
Заслышав шаги, она подняла голову и приветливо улыбнулась:
— Это вы! Я рада вас видеть. Садитесь на мою постель, поболтаем.
Конан сделал несколько шагов вперед и закрыл за собой дверь.
— Кажется, здесь побывала ваша кузина?
— Да, очаровательная женщина. Не слишком красивая, если судить по обычным меркам, и не слишком умная, но добросердечная… и в общем и целом настоящая женщина. В последнее время она просто расцвела — равно как и ее сестры. Удивительно, как благотворно сказывается на них путешествие!
— Это точно, — согласился Конан. — А вы не обращали внимания также на то, как расцвели и похорошели ваши чернокожие рабы?
— Что? — изумилась Масардери. — При чем тут мои чернокожие рабы?
— Да так, ни при чем… — Конан многозначительно вздохнул и отвел глаза.
Ай да девицы-кузины! Быстро же они нашли себе развлечение!
— Конан, — прошептала Масардери, смахивая игральную доску на пол, — подойдите ко мне ближе. Умоляю вас, сядьте рядом! Только снимите эту вашу ужасную потную одежду. Я хочу прикасаться к вашему телу… У вас такое прекрасное, такое сильное тело…
Конан улыбнулся, стаскивая с себя куртку и снимая пояс. Что бы сейчас ни произошло между ним и Масардери, у дамы никогда не будет причины жалеть об этом.
Кэрхун осторожно подкрался к двери, за которой находилась госпожа. Чернокожие продолжали сидеть на полу неподвижно. При появлении господина Кэрхуна они даже не пошевелились. Мгновение он рассматривал их. Они напоминали изваяния, высеченные из черного камня.
Даже глаза их оставались застывшими. Синеватые белки поблескивали в полумраке коридора.
— Эй, рабы, пропустите-ка меня! — приказал Кэрхун.
Они никак не показали, что слышат.
— Я говорю, дайте мне войти! — повторил он. — Госпожа будет рада меня видеть.
— Госпожа не будет рада видеть господина, — подал голос один из братьев, но какой — понять было трудно. Казалось, он говорил не разжимая губ, как могла бы разговаривать статуя.
— Не тебе судить, черномазая собака! — разъярился Кэрхун и ударил ногой одного из рабов.
Ему показалось, что он пнул камень, такой твердой была голень чернокожего. Раб медленно поднялся и уставился на Кэрхуна, который был его на полголовы.
— Госпожа не будет рада видеть господина, — еще раз сказал он, на сей раз двигая губами. — Господину лучше уйти.
— Это решаю я! — сказал Кэрхун. — Прочь с дороги.
— Господин может пожалеть.
— Заткнись! — рявкнул Кэрхун и ворвался в комнату.
