В сопоставлении этих двух строк была явная нелепица, потому что электрический ток, о котором я вёл здесь . речь, распространяется мгновенно, в то время как дым поднимается к потолку очень медленно. Сравнение явно не подходило к случаю, но ничего лучшего, никакого другого образа и иной рифмы я подыскать не смог, и стихотворение осталось, так сказать, под током.

Много лет спустя, прочитав в газетном отчёте об открытии Волховской гидроэлектростанции, что «рубильник включили, и ток медленно потёк к Ленинграду», — я вспомнил своё первое стихотворение и от души рассмеялся. Техническая осведомлённость корреспондента была примерно на том же уровне, на каком находился я в четырнадцать лет, сочиняя своё первое стихотворение. Надо сказать, что ошибки, подобные моей, совершают не только четырнадцатилетние поэты. Вот недавно я прочёл у поэта Игоря Михайлова строки: «Гудят провода — это мчится ток высокого напряжения». Поэта, видимо, не смущает то обстоятельство, что тока высокого напряжения в природе не существует, что напряжение присутствует в сети, передающей ток, но не в самом токе.

Но оставим эти ошибки на совести поэтов, им многое прощается, и вернёмся к собственным, что, правда, менее приятно, но зато более плодотворно. В моем первом стихотворении, кроме общественно- благонамеренной тематики, других достоинств разглядеть, я думаю, не удалось бы даже в электронный микроскоп. В нем не было ничего поэтического, а поэзия без поэтического жить не может. И поэтического мышления следует спрашивать с поэтов прежде всего — как с маститых и иной раз уже забывших о поэзии, так и с начинающих несмышлёнышей, которые ещё не подозревают о том, что такой метод мышления существует и что поэт не только может, но и обязан мыслить поэтически. Вне этого особого, напряжённого, образного, поэтического мышления нет У поэта путей в заповедную страну, которая зовётся Поэзией.

Кстати, для путешествия в эту заповедную страну не обязательно карабкаться на Олимп, чтобы оседлать Пегаса. Можно запрячь и простого Пегашку или Серка, как это сделал Твардовский, отправив Моргунка на поиски обетованной Муравии. За неимением конной тяги и других транспортных средств можно в конце концов попасть куда угодно и пешком.

Но какой бы вид и способ передвижения ни был избран, одно неизменно и очевидно — в страну, которая зовётся Поэзией, может вступить только поэт. Таков непреложный закон, который обойти никому не удалось и никогда никому не удастся. Это надо знать и понимать. И чем раньше придут эти знания и понимания, тем лучше.

Я узнал об этом не вдруг и не скоро. Напротив, я зарабатывал необходимые мне понимания горбом, постоянно спотыкаясь о, собственные ошибки, незрелость, невежество и постоянно споря с критиками, с самим собой и с собственными героями. Споры затянулись до сегодняшнего дня и, по-видимому, не будут окончены и завтра, но это не смущает меня, и никого не должно смущать и останавливать на избранном пути. Для того чтобы двигаться вперёд, вовсе не обязательно застёгиваться на все пуговицы и ждать исчерпывающих указаний о путях-дорогах от регулировщиков.

И ещё одно следует понять и уяснить себе. Для того чтобы быть поэтом, вовсе не обязательно говорить а рифму, клясться ямбами и приподниматься на цыпочки. Можно быть поэтом и работая над повестью, пьесой или даже критической статьёй — случай, правда, редкий. Забавно то, что один и тот же человек, написав стихи и прозу, в стихах может оказаться прозаиком, в прозе подлинным поэтом. Так случилось, например, с Гоголем. Его «Ганс Кюхельгартен» — весьма скучная проза, а «Мёртвые души», «Тарас Бульба» или «Вечера на хуторе близ Диканьки» — высокая поэзия.

Поэзия не только обязательный спутник литературы, и живёт она не только в литературных заповедниках. Всё, что делал кинорежиссёр Александр Довженко, пронизано поэзией. Его «Арсенал» и «Земля» истинно поэтичны.

Поэзия и рядом с нами, и в нас. При желании и жажде поэтического её можно обнаружить решительно повсюду. Она присутствует во всём, хотя в руки, как золотоперая жар-птица, даётся не всегда и не всем.

Что касается музы, то залучить её «на пир младых затей» не так уж трудно. Она является по первому зову во всех тех случаях, когда явление её вызывается действительной и жаркой потребностью души зовущего. Она весьма демократична и является без промедления не только к всесветным знаменитостям, но и к нам грешным, представляющим меньшую литературную братию. К каждому приходит она в своё время, как первая любовь, и приход её всегда в радость. Впрочем, когда это было впервые, обычно сказать затруднительно. Случается, что первое её явление на поверку оказывается вовсе не первым, что ещё прежде того душа твоя встречалась с ней когда-то «в смутном сне», как это рассказано в той же восьмой главе «Евгения Онегина».

Опять она у меня под пером — эта глава. Ею я начинал разговор, ею и заканчиваю. Одно упоминание о ней доставляет мне удовольствие, потому что во всей бескрайней стране, зовущейся Поэзией, нет для меня создания дороже и учительней.

Архангельск девятисотых годов жил лесом и треской. Треску привозили снизу, через морские ворота, на маленьких тресковых шхунах или в, бездонных трюмах больших пароходов Мурманского пароходства.

Лес шёл с верховьев Северной Двины. Огромная полноводная красавица река несла к городу нескончаемые караваны плотов. Здесь они кончали свой долгий неспешный путь. Их ставили на прикол вплотную к берегу, после чего начиналась выкатка леса на берег.

Делалось это так. Плоты развязывались и разбирались баграми по бревну. От кромки воды на берег и по берегу до каждого из штабелей леса протягивали две нитки из брёвен, отстоящие одна от другой сажени на две. По образовавшимся рельсам-каткам и вытаскивали брёвна на берег к штабелям.

На вывозке брёвен к каждому штабелю работали две лошади, управляемые двумя коногонами. Упряжка рабочей лошади была до крайности проста. Она состояла из хомута и привязанной к нему длинной верёвки. К свободному концу верёвки прикреплялся большой железный крюк. Этот крюк коногон одним ловким взмахом всаживал в торец бревна. Второй коногон проделывал то же самое по другую сторону катков. Потом коногоны Ударяли в кнуты, и лошади, натянув верёвки, волокли бревно на берег, к штабелям.

По мере того как штабель рос, втаскивать брёвна наверх становилось всё труднее. Впрочем, и по низу тащить огромные сырые неокоренные брёвна было непросто. Я достаточно нагляделся на работу коногонов и лошадей, чтобы верно судить об этом. Как ни был и мал в то время, я всё же понимал, как тяжёл и надсаден их труд.

Это на целую жизнь засело в памяти: вот почему и сейчас, более семи десятилетий спустя, мне ясно видится, как низкорослые лохматые лошадёнки с выпирающими на боках рёбрами, натуживаясь и в такт мелким шажкам поматывая головами, тянут огромные брёвна. Они с трудом выдирали дрожащие ноги из вязкой зелёной глины. Рядом брели коногоны, и им приходилось не легче, чем лошадям. Закатав бумажные штаны выше колен, они вместе с брёвнами волокли к штабелю на ногах по крайней мере по полпуда глины. Чем дальше, тем больше её налипало. С громким чавканьем коногоны вытягивали ноги из липкого месива, потом снова с трудом всаживали в него и снова с натугой тащили вверх. Они задыхались и обливались потом, проклинали на весь берег и брёвна, и лошадей, и себя, и весь остальной свет, особенно эту проклятую глину.

В обед коногоны купались, шумно кидаясь с плотов в стеклянную тёмную воду. Потом кто-нибудь приносил из казёнки шкалик водки, и все садились на брёвна перекусить.

Случалось, они пели, и песня была тягучей и надсадной, точно и она брела с ними вместе по липучей, вязкой глине.

Летом я целые дни пропадал на реке, пристав к шумной ватаге таких же, как я, огольцов. Мы