Какие удивительные строки. Какие неискусственные, нелукавые, доподлинные, идущие от жизненной правды, от действительно сущего, и от сердца, от самой глубины страждущего и живо сопричастного чужим страданиям, сердца. Какие горестные события, какие острые состояния, а слова самые простые. Великолепная демонстрация высокой человечности и высокого поэтического мастерства.
Не могу не привести ещё одного примечательнейшего стихотворения этого цикла:
Стихотворение это, своеобразное и тревожно беспокойное по ритмическому рисунку, как бы выражает самую сущую суть всего денисьевского цикла. И название его многозначительно и необманно: «Последняя любовь».
Внимательно вглядываясь, вчитываясь, впиваясь в строки этого удивительного стихотворения, поражаешься его всезначности, а также всеобязательности каждого слова, каждой запятой, многоточия, восклицательного знака — всего, что управляет строем, своеобразием, прерывистой плавностью повествования. Все, решительно все элементы — в стройнейшем сочетании друг с другом и в строжайшем подчинении замыслу и мастерству поэта, создавшего всё это неповторимо великолепное целое.
Да и весь цикл, хотя сам Тютчев, вероятно, ни о какой циклизации не думал, естественно отлился как неповторимо прекрасное целое, подобного которому ни у какого другого поэта я не знаю. Лев Озеров в своей книге «Поэзия Тютчева» расценивает денисьевский цикл, «как одну из вершин мировой поэзии». Это, по-видимому, так и есть. Предельно искренняя, душевно открытая, человечески наполненная и высоко поэтическая лирика денисьевского цикла подобна древней неувядаемой «Песне песней», вот уже более двух тысячелетий пленяющей человечество.
«Умом Россию не понять...»
Он уехал из России, поступив на дипломатическую службу в Мюнхене, в тысяча восемьсот двадцать втором году и вернулся на родину только в сорок четвёртом. Не считая наездов во время отпусков, он отсутствовал двадцать два года.
За такой долгий срок можно совершенно отвыкнуть от родных мест, родных обычаев, родного языка, перестать быть сыном своей родины. Так, например, как случилось со Стендалем, который долгие годы жил в Италии и в конце концов перестал, в сущности говоря, быть французом.
С Тютчевым этого не произошло. Несмотря на долгую разлуку с Россией, он не перестал быть русским. Он остался верен своей родине и, будучи разлучён с ней, продолжал служить России, русскому обществу, русскому искусству всегда и везде.
Что же этому способствовало и что могло противодействовать? Давайте попытаемся разобраться в этом феномене. Первым и немалым препятствием к развитию национального самосознания Тютчева с самых первых лет его жизни было состояние русского общества в начале девятнадцатого века. Франция тех времён была могущественной мировой державой, оказывающей сильное влияние и на состояние государственных установлений во всей остальной Европе, и на умы европейцев.
В России это с особой силой сказывалось по окончании наполеоновских войн, после того как французы побывали в тысяча восемьсот двенадцатом году в пленённой ими Москве, а русские два года спустя — в пленённом ими Париже. Дворяне, помещики, офицерство, студенчество, городская молодёжь — все те, кого в новые времена стали называть интеллигентами, говорили в России по-французски часто лучше, чем по-русски. Они же одевались, ели, пили, развлекались на французский манер. На французском же языке они вели переписку, бранились, объяснялись в любви, да и думали уже по-французски.
Так было повсеместно в России в первой половине девятнадцатого века, та: к было и в семье Тютчевых. Обиходным языком был у них, как и в тысячах других русских семей, французский.
Он же, само собой разумеется, был и в каждодневном обиходе Феди Тютчева с самых малых лет.
Но существовали, к счастью, и другие, прямо противоположные французским влияния. Оплотом родного языка были простые русские люди, крепостные крестьяне и дворовые, то есть те же крестьяне, но оторванные от земли и взятые в услужение для работ по дому и двору, — конюхи, привратники, повара, горничные и другая Домашняя прислуга. Они понимали только по-русски, и их хозяевам тоже приходилось говорить с ними по-русски. Многие из дворовых прикреплялись к малым барчатам с их младенческого возраста в мамки и дядьки.
Дядька Тютчева — Николай Афанасьевич Хлопов, который ходил за ним с четырёхлетнего возраста, был с Фёдором Ивановичем и во время пребывания его за границей, вплоть до женитьбы своего подопечного. И по собственной склонности и, понимая, как дорого Тютчеву всё, что напоминало ему оставленную родину, Николай Афанасьевич старался и в Германии блюсти привычный обоим российский обиход.
Случалось, и не так уж редко, захаживали к Тютчеву петербургские друзья — братья Иван и Пётр Киреевские, приехавшие в Мюнхен, чтобы прослушать курс лекций Шеллинга по философии. Заглядывали и другие россияне, случившиеся по тем или иным надобностям в Мюнхене.
Началась переписка с оставшимися в России родичами и друзьями. Объём переписки сильно возрос, когда Тютчев начал печатать свои стихи в русских журналах и альманахах: «Урания», «Северная лира», «Галатея», «Денница», «Труды Общества любителей российской словесности», «Новые Аониды», «Русский инвалид» и, наконец, в журнале «Современник» — сперва пушкинском, а после смерти Пушкина последовательно — плетнёвском, панаевском и некрасовском.
Миогосторонние и многообразные связи с Россией развивались и укреплялись во время поездок Тютчева в Петербург и Москву, которые он совершал во время своих отпусков. В каждую из поездок в России он живал по нескольку месяцев, а однажды и более полугода.
Всё это содействовало тому, что Тютчев не превратился за долгие годы жизни за границей ни в немца, ни во француза, напротив, оставался русским по самой первородной глубочайшей сути своего существа. Эта способность Тютчева быть независимым от окружающей чуждой ему среды, оставаться внутренне неизменным, была для многих феноменом необъяснимым. По сути же дела, то был особый талант его личности, который в свою очередь был обязательной частью его поэтического дарования.
Он знал французский лучше, чем знали его многие французы, по-французски писал большинство своих писем, все деловые бумаги и статьи также, но стихи писал по-русски, и они были русскими по глубочайшей своей сути. Эту истинно русскую сущность его стихов и его самого свидетельствовали такие крупные авторитеты, как И. Аксаков, И. Тургенев, Н. Некрасов, Л. Толстой. Приглядимся к их отзывам о тютчевских стихах.
Иван Сергеевич Аксаков, близкий друг, зять Тютчева и первый его биограф, в своём капитальном
