Но голос его был еле слышен. Он слабел с каждым днём. На пятнадцатые сутки он уже не мог подняться. Тогда он повернулся на спину, привстал, схватил себя руками за лодыжки и начал сгибать и разгибать ноги. Он всё ещё не сдавался.
Утром на шестнадцатый день дверь распахнулась.
Выходи! - скомандовал фельдфебель.
Никишин через силу поднялся и, держась за стены, пошел к двери. Каждое движение причиняло боль. Пол ходил под ним ходуном. С трудом добрался он до двери и остановился на пороге. Свет ударил в глаза и ослепил его. Он качался, хватал руками воздух и наконец упал. Некоторое время он лежал без движения, потом приподнял голову, оперся о землю дрожащими руками и широко открыл рот. Грудь разрывало от свежего воздуха, болели глаза; лагерь кружился, плыл куда-то в сторону.
Он старался остановить это кружение и наконец поймал взглядом неподвижно стоящий барак. Он повернулся к нему всем телом и долго смотрел в одном направлении. Теперь надо было только встать и идти все прямо, никуда не сворачивая до самого барака. Там его товарищи, они помогут. Надо только встать и пойти…
Но встать он уже не мог. Тогда он тяжело подобрал под себя ноги, уперся коленями и ладонями в землю и на четвереньках пополз к бараку.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Илюша встретил Оленьку на набережной. Оленька обрадовалась ему. Она взяла его под руку, и они долго болтали, облокотясь о деревянные перила, отделявшие бульвар от берегового обрыва.
Илюша видел, что, не сказав ничего значительного, он всё же чем-то успокоил Оленьку, оттого и ему стало покойно и хорошо.
Оленька не хотела, чтобы Илюша провожал её. Она шла к Боровскому и боялась ещё одной неловкой встречи.
Илюша не догадывался об этих соображениях, как не догадывался о том, что всего две недели назад Оленька спасла его от весьма серьезных неприятностей.
Связано это было с изгнанием Боровского. Ссориться с людьми, работавшими в контрразведке, было чрезвычайно опасно, для них не существовало никаких законов, кроме их собственного произвола. В частной жизни этот произвол действовал в такой же мере, как и в общественной.
Совсем недавно, в ночь на восемнадцатое июня, ни Мхах был расстрелян художник-самоучка Мальцев-Николаенко, всё преступление которого состояло в том, что он отказался уступить приглянувшуюся английскому офицеру-контрразведчику свою картину «Лунная ночь в окрестностях Петербурга».
Преступление Илюши было, несомненно, серьезней, и взбешенный Боровский не затруднился бы под тем или иным предлогом упрятать его в тюрьму.
Но тут вмешалась Оленька, благополучно уладившая это неприятное дело.
Она приобрела в последнее время некую власть над Боровским - и как раз тогда, когда охладела к нему. Она стала капризной, требовательной, высокомерной. Он бесился, но подчинялся ей. Он привык властвовать, и это не слишком обременительное рабство имело для него привлекательность новизны, обостряло его ощущения. Оленька неохотно вступила в эту искусственную игру, но оставить её не могла и мало-помалу совсем запуталась.
Она обрадовалась, когда Боровский в середине сентября объявил ей, что должен на несколько дней уехать из Архангельска.
Он очень торопился. Дело касалось посылки карательной экспедиции на мудьюгскую каторгу. Там что-то случилось, не то побег, не то восстание, - словом, какие-то неприятные события.
Для контрразведки они были неожиданными, но мудьюжане готовились к ним давно и исподволь. Никишин играл в них не последнюю роль.
Уже в карцер он пришел с мыслью о побеге, карцер укрепил эту мысль, научив его в то же время действовать осторожно. Братский союз с Ладухиным и Власовым превратил идею побега в идею общего восстания каторжан.
Они связались и с тем бараком, в котором сидели подследственные, ещё не осужденные на каторгу, но фактически уже отбывающие её. Среди подследственных выделялся Сивков - большевик, матрос с «Авроры», член одного из уездных исполкомов при красных.
Сивков происходил из местных крестьян, раньше жил в Патрикеевской волости, неподалеку от Мудьюга. Жена изредка приезжала к Сивкову на свидание, через неё он был связан с волей.
Ладухин имел тайные связи с надзором каторги. Солдат, помогавший Никишину вести Власова в лазарет, был не единственным среди надзора, который ненавидел свою собачью службу. Вездесущий Ладухин и малоречивый Власов распропагандировали девять солдат, причем четверо из них обещали не только помощь, но и сами решили бежать с острова вместе с каторжанами.
Власов связался с телеграфистом и пулеметчиками. Их особенно важно было перетянуть на свою сторону, ибо пулеметы, способные держать под обстрелом всю территорию лагеря, являлись для восставших страшной помехой.
Переговоры с охранниками велись во время работ на окраинах острова, вдалеке от начальства.
Подготовка к побегу шла медленно, в глубокой тайне, но когда среди каторжан распространился слух о том, что архангельские правители организуют новую каторгу на Иоканьге, она сразу же приняла массовый характер. Моряки, бывшие среди каторжан, хорошо знали Иоканьгу, она лежала на Мурманском берегу Ледовитого океана, в пятистах верстах от Архангельска, в ста от ближайшего леса - место голое, пустынное,
