иным, чем тогда, когда вошел в неё впервые.
Вскоре Никишина вызвали в суд. Суд заседал теперь ежедневно в помещении тюрьмы. Вечером подъезжал автомобиль, несколько офицеров выскакивали из него и скрывались в конторе. Спустя пять минут в камерах появлялись надзиратели с конвоем и уводили подсудимых.
Никишин попрощался с товарищами и прошел под конвоем в контору. В холодном коридоре перед конторой по углам стояли четыре табурета. Никишина и троих других подсудимых рассадили по углам. Перед каждым из них стояло трое конвойных. Безусый юркий прапорщик шнырял взад и вперед, заглядывал в контору, убегал к судьям, возвращался.
Наконец Никишин услышал сквозь неплотно закрытую дверь звонкий рапорт прапорщика: «Всё готово» и чей-то бархатный баритон: «Ввести подсудимых».
Дверь конторы раскрылась настежь. Прапорщик скомандовал встать, повернулся лицом к раскрытым дверям, за ним стало трое конвойных, подсудимые, за ними снова трое конвойных. Заключенных ввели в контору, согнали к невысокому барьеру, разделявшему помещение надвое, окружили полукольцом.
Они стояли перед своими судьями.
Никишин оглядел покрытый серым сукном стол и сидящих за ним судей. Их было пятеро - все в английских френчах, спокойные, выхоленные. Посредине сидел румяный, полный офицер, по-видимому председатель суда. На лицах четырех судей лежала маска пристойного беспристрастия, все они казались одинаковыми, лица пятого судьи не было видно. Он сидел в конце стола, склонившись над бумагами и обратив к подсудимым чистую линию пробора и ослепительно белую каемку полотняного воротника. Никишин равнодушно оглядел эту прилизанную голову, офицер внезапно поднял от бумаг лицо, и Никишин вздрогнул. Офицер чуть усмехнулся краешком губ - он, видимо, был доволен произведенным эффектом.
Никишину была знакома манера Краскова бить на эффект, где бы и в каких условиях он ни находился. Сейчас это актерство взбесило его и совершенно вывело из равновесия.
По счастью, первым разбиралось не его дело, и Никишин имел время прийти в себя. Подсудимые, дело которых разбиралось первым, были крестьяне, и обвинялись они в том, что давали подводы красным, занявшим их деревню. Допрос был краток и стремителен. Крестьяне - пожилые и медлительные, не привыкшие к такой стремительности, перепуганные необычной обстановкой - сбивались в ответах, путались, не успевали доканчивать объяснений. Под давлением обвинителя они невольно приняли на себя и большевистскую агитацию, и какой-то комитет взаимопомощи. Через полчаса прапорщик увел их под конвоем в коридор дожидаться приговора.
Никишин остался с глазу на глаз со своими судьями. Прочитали обвинительный акт. Сочувствие большевикам, попытка способствовать освобождению одного из них, сопротивление при аресте, сокрытие сведений о местопребывании красных партизан…
Председатель перелистал лежащие перед ним бумаги.
- Признаете себя виновным?
Сосед его - сухопарый, узколицый капитан - потягивал трубку, набитую душистым табаком из далекой заокеанской Виргинии. Он сладко прищурил один глаз. Его скошенный рот наполнился дымом. Впервые Никишин мог сказать всё, доказать всю вздорность обвинений, начав с решительного «нет». Красков едва приметно качнул головой, он был серьезен и строг; его движение головой означало: «Отрицай всё, говори - нет».
Никишин облегченно вздохнул. Он освобождался от всего, что мучило его долгие месяцы. Какое наслаждение расправить плечи так, чтобы хрустнули суставы, почувствовать накопленную в дни испытаний уверенность в своих действиях, четкость мысли, чистоту намерений. Какое наслаждение бросить им в лицо твердое «да».
Красков досадливо закусил губу и нахмурился. Он не понимал Никишина. Он ничего не знал ни о Шахове, ни о Ларионове, ни о старике, так не по-хозяйски кончившем свою жизнь, ни о матросе Батурине, ни о страшном многоногом спруте, корчившемся на полу тесной, зловонной камеры, ни о товариществе смертников на полу Больничного городка.
Когда-то Никишин приходил в ярость от одной мысли, что ему могут навязать несуществующую вину. Теперь он стоял перед судом, но не тем, который отделен от него высоким барьером, а перед судом своей совести и мысленно перечислял пункты обвинительного заключения.
Сочувствие большевикам?
Да. Он видел их жизнь и смерть. Это были люди. Он сочувствует им, да!
Попытка способствовать освобождению одного из них?
Да. Если бы он мог, то попытался бы отбить уводимого на расстрел Шахова.
Оказание сопротивления при аресте?
Да. Теперь он не дал бы так просто изловить себя.
Сокрытие сведений о местопребывании красных партизан?
Да. Если бы он знал, где они скрываются, он сделал бы всё, чтобы сохранить тайну их убежища.
- Да! - сказал он твердо, глядя в глаза Краскову.
Красков опустил глаза. Злобно покусывая ногти, он начал задавать отрывистые вопросы. Они были быстры и категоричны. На них можно было отвечать только «да» или «нет» - речь шла только о фактах. Создавалась странная путаница понятий и фактов, признаний и отрицаний. Красков, бесстрастный и холодный, глядя на Никишина с нескрываемой злобой, ловко помогал этой путанице. Судьи, привыкшие к противоречиям в показаниях, видели только желание Краскова утопить подсудимого и вовсе не замечали его тонких контрходов.
Один Никишин понимал Краскова. Впервые он видел его в настоящей игре, опасной для обеих сторон, и не мог не оценить её. Он видел, что Красков наслаждался этой прогулкой над пропастью, - и впервые Красков ему не был неприятен.
Тонкость игры Краскова видна была и судьям, но с другой стороны. Два старых юриста увлеклись его игрой и заметно оживились.
