людьми. - Я работал… работаю, действительно…
- В первой аптеке?
- В первой аптеке.
- Ну да, ну да! У вас же Кухтин там сидел! Саботажник и спекулянт. Его ещё не выгнали? Или вы считаете его не саботажником и не спекулянтом?
- Нет, что же, он, конечно, нечестный человек, и его выгнали.
- Ну вот видите! - вскрикивает толстяк и подает жирную руку. - Будем знакомы по-настоящему, раз уж такой случай. Вильнер Марк Осипович.
Стекла его очков весело поблескивают. Глаза глядят грустно. Он снимает картуз и роняет палку. Поднимая её, он мимоходом опускает глаза на тетрадь.
- Поэзия, - говорит он, оттопыривая пухлые губы и делая неопределенное движение пальцами. Илюша поспешно убирает тетрадь со стола.
- Что за пустяки, - говорит с порога Софья Моисеевна, вводя в комнату неожиданную свою гостью, - кому вы тут помешаете? Что мы, не успеем выспаться?
Софья Моисеевна не на шутку возмущена и встревожена.
- Идти из Соломбалы в такое время ночью одной. Вы прямо отчаянная какая-то, Марья Андреевна! И что вы не могли подождать до утра!
- Ну-те вас, - отмахивается Марья Андреевна, пряча под старомодную шляпку седые букольки, - до утра-то я хуже страхов натерпелась бы за старика моего, если бы застряла в такое время в Соломбале. И так мост едва проскочить успела. Спасибо вот товарищу, фамилию, простите, не знаю…
- Вильнер, - подсказывает Марк Осипович.
Марья Андреевна слегка кивает головой в его сторону.
Софья Моисеевна живо оборачивается к нему.
- Садитесь, - говорит она приветливо. - Что же вы стоите? - и придвигает гостям стулья.
Марья Андреевна садится и раскрывает плоскую накладного серебра коробочку. В ней махорка и аккуратно нарезанная тонкая бумага. По узким печатным строчкам на уголках листков в них легко опознать обрезки прокладок из энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Длинные сухие пальцы ловко скручивают шелестящую бумагу. Костистое, строгое лицо Марьи Андреевны заволакивается желтым кружевом дыма.
- Господи - восклицает Софья Моисеевна. - У меня дырявая голова! Илюша, - она поворачивается к сыну, - что же ты молчишь? Вы знаете, - она поворачивается к Марье Андреевне, - мы же сегодня имели письмо от вашего Мити.
Марья Андреевна выпрямляется. Лицо её становится ещё строже. В глазах её радость и ревность.
- Негодник! - говорит она с расстановкой и делает страшную затяжку.
Она старается казаться бесстрастной, но радость прорывается наружу. Сухие тонкие губы раскрываются, как цветок. Табачный дым густо и медленно всходит к потолку.
Алексей Алексеевич недолго оставался в одиночестве. Боровский вскоре вернулся и с порога отрапортовал:
- Кексгольмского гренадерского полка поручик Боровский! Полагать налицо! Зачислить на довольствие!
Алексей Алексеевич поднял голову, и живые глазки его застыли. Перед ним и в самом деле поручик - несомненный, доподлинный. Никаких следов косоворотки, чертовой кожи и прочих признаков штатского бытия, словно он родился в военной форме.
- Боже мой! - пролепетал Алексей Алексеевич. - Это вы?
- Несомненно, - засмеялся Боровский, - и в гораздо большей степени я, чем это было полчаса назад, да и вообще последние полтора года.
Он прошелся по комнате. Походка была размашиста и неровна. Глаза поблескивали азартно.
- На дорожку, - сказал он, подходя к столу и наливая рому себе и хозяину. - Ну-с?
Он поднял рюмку. Алексей Алексеевич протянул руку к своей.
- За удачу! - сказал Боровский и опрокинул рюмку в рот. Налил новую и выпил снова. Потом отошел, сел в старую качалку и закурил.
Алексей Алексеевич глядел на него во все глаза. Боровский продолжал курить и поглядывал на часы. Было без двадцати двенадцать.
- Но вас арестуют, - выпалил вдруг Алексей Алексеевич и вздрогнул от звука собственного голоса. - Ношение дореволюционной офицерской формы запрещено!
- Разрешено, - сказал Боровский, качнувшись раз-другой. - С сего числа разрешено. А насчет арестовать - руки коротки. Я сам арестовать могу. Поняли?
- Нет, - сказал Алексей Алексеевич. - Я ничего не понял. Я стар и глуп. Очевидно, что-то происходит.
Алексей Алексеевич повел вокруг себя бородкой, как бы вопрошая пространство о происходящем.
