Беркшире. Довольно вульгарный дом, как им показалось. А еще он выстроил конюшню для своих любимых лошадей и занимался выездкой, нанял тренеров. Собирался выиграть скачки, но из этой затеи ничего не вышло…

Когда я приехал, они все уже жили там. Дэнни вела дом, стала самым незаменимым человеком. Это она умела. Она никогда не была замужем. Очень странная женщина. Почему-то к ней – в знак уважения, наверное – обращались, как и ко всем домоправительницам, которых непременно величают «миссис как там»… Черт знает почему…

Отпив глоток очередной порции виски, он продолжил:

– Гринвейз – так называлось это место и так назывался дом. Неподалеку от деревушки под названием Хамптон. Рядом с Ламборном… Когда-нибудь бывал в этих местах, старина?

– Нет, но слышал о них. Моя тетушка выросла в тех местах, неподалеку от Ламборна.

– Красивое местечко. Интересно, сохранился еще тот дом? Я пару раз собирался наведаться туда, чтобы вспомнить прошлое. Там хорошо гулять по холмам. И мне нравилось смотреть, как Ребекка ездит верхом. Она была хорошей наездницей. Абсолютно бесстрашной. И в свои пятнадцать, в амазонке, с хлыстом в руках она производила неизгладимое впечатление. Да, скажу я тебе… – Замечание его повисло в воздухе.

Пора было задавать следующий вопрос.

– Вы говорили о том, что были близки. Когда это произошло?

– Разве я так говорил? Ну да, наверное. – Фейвел помедлил и начал, но говорил не очень уверенно: – Я тогда был еще парнишкой, был полон надежд на будущее, полон оптимизма. Собирался пойти служить во флот. Мне всегда хотелось служить во флоте. Матушка набила мне голову всякой чепухой про то, какая это почетная служба. И я горел желанием сесть на корабль и разбить в пух и прах проклятых немцев.

Вот каким я был тогда наивным. И с воодушевлением строил планы. Ребекка вместе со мной учила азбуку Морзе, и мы переговаривались друг с другом при помощи сигнальных флагов. Это было так забавно и интересно. Она была мне как младшая сестра. И ждала, когда же я надену военно-морскую форму. Для нее я стал героем. Во многом она оставалась ребенком, но мы ладили и часто смеялись над одними и теми же вещами. Мы очень подходили друг другу.

– А потом?

– Дядя Джек приструнил меня и отправил в Дартмут, где я начал проходить подготовку. Когда я готовился к поступлению, мне все очень нравилось, потому что я мог частенько наведываться в Гринвейз. Но в этом чертовом Дартмуте, где учились аристократы… Я не ладил с другими кадетами. И мне не нравилась дисциплина. Одна отрада, что я все же мог изредка навещать Ребекку. А потом меня отправили в первое плавание – гардемарином. И тут-то я по-настоящему разочаровался. С первой же минуты я возненавидел корабль. Шла война, и я мог погибнуть в любую минуту.

Он помолчал, и снова знакомые нотки обиды прозвучали в его голосе.

– А когда я наконец снова вернулся домой, у Ребекки уже не осталось и следа восхищения мною. Она быстро повзрослела, стала красавицей и знала об этом. Дядя Джек избаловал ее. Он хотел во что бы то ни стало воспитать из нее настоящую леди… Амазонка ее совершенно преобразила. Она мчалась на лошади, ее черные волосы развевались по ветру. И она стала смотреть на меня свысока и насмехаться. Я злился. И мы отдалились друг от друга. Никакой серьезной размолвки не произошло. Просто мы стали встречаться гораздо реже. Она училась в то время в школе, рассказывала всякие пустяки про занятия. – Фейвел посмотрел в сторону. – А еще она подложила мне свинью, испортила мои отношения с Джеком. Врала ему про меня. Я разозлился, но потом забыл обо всем.

И снова я почувствовал, что Фейвел оправдывается и у него есть еще что добавить к сказанному, но он вдруг заупрямился.

– Рассказывала она что-нибудь о своем детстве? О жизни с матерью?

– Изредка. Но меня это не интересовало.

– Ее мать француженка? Ребекка выросла во Франции? Когда они переехали в Англию?

– Не думаю, что ее мать француженка. Просто она там встретилась с Девлином. Такое у меня создалось впечатление. И помнится, что Ребекка вернулась в Англию еще маленькой, лет пяти или шести, вроде того.

– А ее мать взяла фамилию мужа: Изабель Девлин?

– Возможно. Она ведь не стала Сарой Бернар. Очень, очень хорошенькая и, думаю, очень, очень бездарная. Ребекка обожала ее. Ни одного плохого слова о матери я от нее не слышал. Она поставила у себя в спальне триптих из фотографий: на одной из них, помнится, Изабель в роли Дездемоны – вершина ее творчества, она играла с каким-то стариком в какой-то захудалой труппе.

Каждый вечер Ребекка ставила цветы перед своим иконостасом, зажигала свечи и, наверное, молилась. В ней осталось много детского, когда я встретил ее в первый раз. В школу она не ходила, мать давала ей уроки, хотя не думаю, что сама получила хорошее образование. Но она была воспитанной, несмотря на то, что выступала на сцене. Могла играть на фортепьяно, и все такое, что положено дамам. Так что Ребекка производила странное впечатление. Помнила наизусть все пьесы Шекспира, но не знала таблицы умножения и вряд ли могла ответить, сколько будет два плюс два. Понятия не имела о простейших вещах ни в истории, ни в географии, пока Джек не нанял учителей. Ему нелегко пришлось с Ребеккой. Она была очень своенравна. Говорила по-французски, как на своем родном языке. И у нее было такое выразительное лицо. Она могла передавать любой акцент, подражать любым голосам, передразнить любую интонацию, даже если слышала человека в первый раз. Наверное, научилась, стоя за кулисами в детстве…

Естественно, дядя Джек был в восторге от нее. И всякий раз подбивал на такие выступления. На мой взгляд, он превратил ее в маленькую обезьянку. После ужина мы садились в гостиной, и он заводил одну и ту же пластинку: «Ребекка, ты не прочитаешь мне какой-нибудь отрывок из пьесы? Для своего любимого старого папочки». Старого? Он находился в расцвете лет. Она тотчас вскакивала, и представление могло продолжаться часами. Я никогда не любил Шекспира – не понимаю, почему все восхищаются им, иной раз совершенно невозможно понять, о чем там идет речь. Но дядя Джек так умилялся. Особенно когда его драгоценная Бекка произносила монолог за монологом. Она представляла, как какой-то старик разрушил свою жизнь из-за дочерей и как умершая жена обернулась статуей.

– «Зимняя сказка»…

– Кажется. Это была его любимая пьеса. «Моя потерянная дочь» – так он называл ее. И таким образом