назвать женой. Ее отец (он уже умер) искал счастье в Южной Африке, вкладывал деньги в разработку шахт. У нас есть общие знакомые, и наши пути пересеклись, хотя Ребекка предпочитала вращаться в модной артистической среде, которую я обычно избегал. Впервые я заметил ее прошлым летом на нескольких лондонских вечеринках, но удобного случая быть ей представленным не выпадало. Ребекка одна из самых красивых женщин, что мне довелось когда-либо встречать, и она поразила меня сразу же, при первой встрече.
Но я даже не стану пытаться описывать ее, никакие слова не смогут сделать этого. К тому времени, когда ты вернешься, мы уже поженимся – собираемся отметить это торжество во Франции, где у Ребекки остались родственники, и, может быть, проведем медовый месяц в шато в ожидании солнечных дней, до приезда в Монте-Карло. Мы вернемся весной, когда Мэндерли выглядит лучше всего. Так что ты получишь возможность собственными глазами убедиться в ее неотразимости и в том, какой я счастливец, что выиграл эту награду в трудном соревновании. Мне кажется, что Беатрис вряд ли сразу одобрит мой выбор – ты же знаешь ее норов, но зато моя бабушка сразу признала Ребекку. И если бы даже у меня оставались какие-то сомнения (а у меня их не было), поддержка бабушки смела бы все преграды.
На прошлой неделе я впервые привез Ребекку в Мэндерли и сильно нервничал. И представь, она тотчас влюбилась в эти места, как только увидела их. Очень глупо, но я боялся, что ей наши окрестности покажутся глушью по сравнению со столицей, где она привыкла общаться с самыми интересными людьми. Не всякому по вкусу пришелся бы Мэндерли, и многих женщин этот громадный дом мог бы обескуражить, но, как я уже успел заметить, Ребекку ничем не испугаешь.
Все здесь выглядело таким запущенным. Во время войны я забросил все хозяйственные дела, переложив их на плечи Кроули, и только благодаря ему удается как-то поддерживать относительный порядок. Но, глядя на дом, у меня просто опускались руки, я не мог понять, с чего начинать в первую очередь. Отец умер, в последние годы он тяжело болел и ни во что не вникал. И тем не менее Ребекка не унывает. Она считает, что все наладится самым лучшим образом, и берет это на себя.
Мне трудно в одном письме рассказать обо всех переменах, которые произошли в моей жизни благодаря появлению в ней Ребекки. Помнится, ты как-то сказал, что женитьбу можно сравнить с безопасной, надежной гаванью. Но я бы выбрал другое сравнение – у меня такое ощущение, словно выходишь в открытое море. Не знаешь заранее, что может случиться. И это придает силы. Любить и знать, что ты любим, – такая радость, но одновременно меня терзают опасения… – расплата за долгие сомнения в том, что существуют романтические отношения, так мне кажется. Все, над чем я насмехался, теперь переживаю сам и в результате не могу написать тебе связного и обстоятельного письма. Так что прости меня.
Приезжай побыстрее и приходи к нам в гости, но будь готов к неожиданностям: Ребекка не похожа ни на одну из женщин. Она бесстрашна, как мужчина, и далеко не столь благовоспитанна, как большинство молодых леди нашего круга. Она все высказывает прямо, без обиняков, отчего здешние дамы невольно вскидывают брови от удивления. Но те, кто хорошо меня знает, ты, например, тотчас поймут, почему я ни секунды не медлил, когда наконец встретил ее благодаря счастливой случайности на корабле, когда возвращался из Америки. И хочу сообщить тебе кое-что – и это останется только между нами…
Я перевернула страницу, но окончания не нашла. Перебрав все бумаги, я убедилась, что окончание письма Максима исчезло бесследно. Так я и не узнала, что же собирался поведать Макс де Уинтер моему отцу.
Спустя несколько недель после того, как я призналась, что рылась в его бумагах, я спросила отца, куда делось окончание. Он ответил: письмо было написано так давно, что он забыл, о чем шла речь в последних строках. Кажется, Максим признавался, что мать Ребекки – актриса. Вряд ли отец стал бы сознательно лгать мне, но сейчас я размышляю: почему он тщательно отбирал все оставшиеся материалы? Не подчищал ли он по каким-то известным только ему причинам, что могло бросить хотя бы легкую тень на друга и его жену? И не уничтожил ли он и другие документы, как уничтожил это письмо, чем и объясняется скудность собранных им материалов?
Глядя на пепел у каминной решетки, я, конечно, не могла бы угадать, когда и что сгорело в его темной пасти, мы разводили огонь каждый вечер до отъезда отца в больницу.
Роза приехала побыть с нами, после того как папу выписали из больницы, и я временно отложила свои записки. Доктор Латимер отказался от операции, потому что новые лекарства, которые, кажется, не давали побочных эффектов, принесли хороший результат. Сказался и больничный режим: диетическое питание строго по часам, специальные упражнения и отсутствие каких-либо волнений. И я пришла к выводу, что болезнь отца вызвана его переживаниями, чувством вины за прошлые ошибки. И, посвятив Розу в послание некоего анонима, взяла с нее и с Тома обещания, что они и словом не обмолвятся о присланном недавно дневнике Ребекки.
Это оказалось намного легче, чем мне представлялось, отчасти потому, что Том часто выезжал в Лондон, а отчасти из-за того, что у отца появилась новая любимая тема разговоров, как я вскоре обнаружила. Отец весьма критично относился к врачам и лекарствам, но Латимеру он поверил и восхищался им. И это выражалось в том, что он проглатывал все прописанные ему пилюли, что при всяком удобном случае начинал нахваливать своего лечащего врача, и в том, наконец, что он пригласил его в «Сосны». Латимер оказался не только прекрасным специалистом, но и очень начитанным человеком, его политические взгляды отличались левым уклоном, но не мешали вносить оживление в беседу.
Благодаря его заботам отец заметно окреп в последнее время, и это было результатом не только воздействия таблеток. Латимер сумел заставить его расслабиться, отвлекал от тягостных размышлений непринужденной беседой, а когда надо, умел вызвать его на доверительный разговор, который тоже приносил отцу огромное облегчение.
После развода и трудностей, связанных с переменой места, Латимер собирался начать жизнь заново и пока что снимал временное пристанище, чтобы со временем выбрать дом поблизости от моря. С ним приехали два его сына – Майк и Кристофер. Отец успел с ним как-то быстро подружиться, хотя был противником разводов, считая, что они идут от испорченности. Особенно это мнение утвердилось после многолетней связи моей сестры Лили с женатым мужчиной, и я еще ни разу не замечала, чтобы старомодные представления отца за последнее время изменились, он переживал из-за разрыва отношений с ней, но своих убеждений не менял.
Надо сказать, что и я тоже ощутила на себе влияние Латимера, во всяком случае, он заинтересовал меня. Доктор стал навещать нас два раза в неделю под видом гостя, но я понимала, что это отчасти жульничество: он не столько надеялся развлечься в нашем обществе, сколько маскировал свое профессиональное наблюдение. Что касается отца, то и его отношение к Латимеру тоже было не столь уж бескорыстным, как он прикидывался. К своему удивлению, я поняла, что отец подводит Латимера к мысли купить «Сосны».
Всякий раз, как тот приходил, отец начинал водить его по нашему участку. И превозносил виды, открывающиеся отсюда, и деревья, что мы высадили. Даже приводил его на кухню и нахваливал нашу плиту, хотя она чуть не каждую неделю выходила из строя, но об этом он умалчивал. Не вспоминал и о том, что крыша начала протекать и что рамы покосились и закрывались с трудом.
