полководцы — рабы царя. Здесь же даже нищий может кричать на Форуме, хвалить или бранить самого Помпея. В этом их сила. В этом!

Филипп устало замедлил шаги. Солнце клонилось к западу. На багровом, точно омытом кровью, небе четкой геометрической линией чернела стена складов.

Старый Луцилий строил дом. Его сын скоро приведет к родному очагу юную Кайю. Новое жилище, светлое и просторное, приютит счастливую чету. Маленькую изящную виллу воздвигали под руководством милетского зодчего Тимона, захваченного в плен в последнем походе квиритов на Восток. Луцилий повелел Тимону создать нечто такое, что радовало бы глаз хозяина и вызывало бы завистливое восхищение у всего Рима. Угодит Тимон — до конца дней его руки не будут знать ни заступа, ни мотыги. Его оставят в доме господина, он будет строить дворцы для друзей Луцилия. Не угодит, обманет доверие — пруд с муренами неподалеку. Ни талант зодчего, ни красноречие не спасут невольника от острозубых хищных рыбок. Такова была щедрость благородного римлянина.

Согнали две сотни рабов. Везли их с сельских вилл сенатора, пригнали с рабьих рынков Неаполя и Остии. Разноплеменная, многоязычная толпа от зари до зари трудилась на Палатинском пустыре. Угрюмые, смуглые уроженцы Эпира обтесывали искрящиеся белизной глыбы мрамора. Рослые белокурые галлы, трудолюбивые и молчаливые, сгибаясь под тяжестью гигантских плит, медленно взбирались по пологим сходням. А там, в высоте, искусные мастера из Коринфа и Родоса работали над фронтоном.

Широкоплечий синеглазый раб-самнит плетью подбадривал нерадивых. Верткие подростки-греки то и дело подбегали к надсмотрщику и, гримасничая, указывали на присевших отдохнуть.

— Скоты! — цедил сквозь зубы самнит. — И зачем хозяин держит этих вонючих обезьян? Кассандр, опять, старая свинья, жрешь! А кто камни тесать будет?

Полунагой тощий старик испуганно вскочил.

— Мне принесли…

Надсмотрщик, продолжая притворно хмуриться, подошел к высокой девушке, стоящей возле Кассандра.

— Напрасно, Арна, ты балуешь его. Он бунтовал против Рима. — Самнит щелкнул плетью и засмеялся, видя, как пугливо съежился несчастный.

— Он сражался рядом с моим отцом. — Арна собрала пустые мисочки.

— Уже уходишь? — вздохнул надсмотрщик. — Обиделась на шутку? Мы же земляки. Я хотел показать тебе, что мои рабы сделали за эти дни.

— Твои рабы? Разве ты уже не раб? А я думала — мы все рабы благородного Луцилия.

— Да, но… — Надсмотрщик попытался было удержать ее.

— Прощай, меня ждут.

— Кто?! — Самнит рассерженно обернулся.

На дороге возле купы запыленных маслин стоял изысканно одетый варвар.

— Кто он тебе?

— Мой милый, — Арна вызывающе усмехнулась.

Надсмотрщик с озлоблением пнул мраморную глыбу. Ничего не сделаешь: варвар свободен и богат.

Раскрасневшаяся от бега Арна остановилась перед Филиппом.

— Господин, вчера я не могла выйти к тебе…

— Ты говорила, с твоими земляками? — нетерпеливо перебил ее Филипп.

— Они не хотят слушать меня. Говорят: для них лучше Рим, чем Восток. — Она безнадежно покачала головой. — Я узнала для тебя то, что ты знаешь сам: будет война с Митридатом.

— И когда начнется война, италики не восстанут?

— Нет, господин. Наши юноши с радостью запишутся в римские когорты, ведь они теперь свободны…

— Значит, мне в Италии нечего делать?

Арна помолчала и промолвила тише:

— Камилл в Риме… Мой жених…

— Ты собираешься выйти замуж?

— Нет, пока я не отомстила за брата, мне нельзя думать о счастье. Но о Камилле я тебе сказала… Он зовет в горы… Не все италики забыли своих отцов, казненных Суллой…

Прикрыв голову плащом, Эгнаций бежал по узким улочкам Эсквилина. Где-то здесь, неподалеку от пекарни, живет его земляк Турпаций. Еще совсем недавно, лет пять-шесть назад, Турпаций был рабом благородного Марка Красса. Теперь он богаче всех, живущих на склонах Эсквилина. Вольноотпущеннику Турпацию хватило бы денег купить любые мраморные палаты на Палатине или Квиринале, однако он не считает нужным лезть в глаза надменным квиритам. И правильно! Эти дохлые псы, что мнят себя волками, всегда полны зависти к италикам. Точно те виноваты, что они удачливее в делах, дородней и мудрее заморышей с Семи Холмов. Какая ни с чем не сравнимая низость, какое неслыханное в веках злодейство — держать в рабстве своего же брата италика! На всей жизни Эгнация, на всех его помыслах выжжено это слово — раб… Раб! Он не может мечтать о подвигах, об уюте семейного очага — раб, раб!

Эгнаций сбросил с головы плащ, взахлеб глотнул обжигающего ветрового холода. Не чувствуя пронизывающей сырости зимнего ненастья, он шел с непокрытой головой, забыв запахнуть плащ, пока путь его не преградило высокое, сложенное из добротного дикого камня крыльцо. Оно вело к узкой, окованной бронзой двери. Некогда рука опытного мастера нанесла на полинявший от времени металл искусные рисунки. Тут красовались и Лебедь с Ледой, и Европа на спине Быка, и корабль аргонавтов. Какое-то мгновение Эгнаций недоуменно рассматривал мифические фигуры, но потом, схватив висевший у двери молоток, с силой забарабанил по гулкой бронзе — по Лебедю с Ледой, по Европе, по божественному Быку…

Старый согбенный раб в кожаном ошейнике не без труда открыл набухшую дверь.

— Я уж думал, скороход от самого Красса! Входи, Эгнаций, с миром. Что привело тебя к нам в такую непогодь?

Не удостоив слугу ответом, самнит шагнул в глубь маленького атриума. Вышедший навстречу ему высокий благообразный грек в длинном темном хитоне из дорогой мягкой шерсти учтиво раскланялся.

— Господин трудится. Гостю придется подождать. Вот здесь, — указал он место у очага. — Если уважаемый гость пожелает, ему подадут чашечку подогретого вина — на улице такая стужа…

Эгнаций продолжал молчать, выказывая всем своим видом, что не намерен болтать с каким-то грекулем. Он друг и земляк Турпация. Пора всем знать это.

— Господин трудится, — все так же учтиво повторил грек и, кланяясь, вышел.

На восковых табличках — гирлянды цифр. На металлических бирках отмечено, сколько товаров увезено за море, сколько доставлено в Рим. В каменных бокальчиках по две горошины — эталоны, определяющие вес алмазов: несостоятельные должники часто предлагают драгоценности взамен золота.

За столом, заваленным табличками, бирками, серебряными россыпями денариев и сестерций, медных ассов и оболов, сидит немолодой ширококостный человек. Оттопыренные уши делают его голову похожей на котел с боковыми ручками. Изредка отрываясь от стола, человек сосредоточенно смотрит в окно, шевелит губами…