вдесятеро возместит свои расходы военной добычей, разгромив русских и подвластные им эстонские и ливонские земли. Теперь Мённикхузен был беден как церковная мышь; он потребовал возмещения убытков от шведов, но те не пожелали дать ни ему, ни другим рыцарям даже жалкой милостыни, а напротив, са- ми потребовали возмещения убытков, нанесенных мызными людьми шведским подданным, жившим в Харьюмаа и Ляэнемаа. Нетрудно себе представить, как это несчастье угнетало гордого Мённикхузена. От Иво Шенкенберга в последнее время счастье тоже отвернулось. Он встретил достойного противника: русские двинули против него отряд из крестьян Виру-маа и Ярвамаа, который вел князь Гавриил Загорский. Таким образом, здесь эстонцы воевали с эстонцами. Оба отряда были храбры и опытны в военном деле, оба хорошо знали все дороги и самые захолустные места страны, оба имели искусных военачальников, но победа все же клонилась на сторону Гавриила. Он не давал Иво передышки, преследовал его по пятам, нападал на него и днем и ночью и, наконец, заставил его бежать без оглядки из открытой местности и искать убежища в стенах Таллина. Звезда Иво закатилась, в то время как имя Гавриила Загорского гремело по всей Эстонии, наводя страх на противников. Отзвук его славы проник и в кельи монастыря Бригитты, где при упоминании его имени монахи и монахини осеняли себя крестом; не достигали эти слухи лишь того глухого уголка, где томилась в заключении Агнес фон Мённик-хузен.
23 января на Ласнамяги появились первые отряды русского войска. Осажденные подожгли все пригородные дома, снесли все заборы и вырубили деревья, чтобы враг во время приступа не нашел прикрытия. Русские до вечера подтягивали свои силы, и к утру Таллин со стороны суши был окружен полностью.
Все русское войско, численностью около пятидесяти тысяч человек, было разделено на пять лагерей, занимавших пространство от Ласнамяги до Черной речки. Верховным начальником русских был родственник царя князь Федор Иванович Мстиславский, его помощником и правой рукой — знаменитый военачальник Иван Селиметин-Кольцов, поклявшийся царю, что он либо возьмет Таллин, либо погибнет. На их призыв — сдать город русским без кровопролития и жить спокойно под могучей защитой царя — из Таллина ответили насмешками. У города и у шведов было в пять раз больше пушек и боевых припасов, чем у русских; было также известно, что тогдашние русские войска, грозные в бою, неискусны в ведении осады. Поэтому таллинцы полагали, что могут смело пренебречь численным превосходством противника. Люди жили беззаботно и даже устраивали празднества и свадьбы, в то время как в русских укреплениях на Тынисмяги гремели пушки и первые раскаленные ядра с грохотом пробивали черепичные крыши домов.
Чтобы точно узнать численность русских и их намерения, Иво Шенкенбергу приказали со своим отрядом и частью шведской конницы произвести внезапную вылазку и захватить живыми несколько русских. Иво исполнил приказ. Темной ночью были подняты Вируские ворота, и из них выехал отряд всадников. Они сперва продвигались медленно, по возможности держась под прикрытием развалин сгоревших домов и направляясь к лагерю русских, расположенному под Ласнамяги, на месте нынешнего Кадриорга. Шагах в двухстах от лагеря они остановились и прислушались. В лагере царила глубокая тишина, в двух-трех местах между палатками виднелся отблеск догоравших костров. Ранняя оттепель очистила землю от снега, сильный южный ветер гнал по небу черные тучи. Для внезапного нападения момент был благоприятный.
По сигналу, данному Иво, всадники сразу пришпорили коней. Когда скакавшие впереди уже преодолели низкий земляной вал, в лагере началась тревога. Русские поднялись; одни схватились за оружие и стали отбиваться от всадников, другие в замешательстве обратились в бегство, полагая, что на лагерь напало все немецко-шведское войско. Люди Иво могли бы теперь легко выполнить свою первоначальную задачу и, взяв в плен несколько русских, отступить, прежде чем остальные оправятся от неожиданности; но страсть к убийству и грабежу оказалась сильнее и придала им излишнюю смелость. Отряд Иво продвигался все дальше и дальше в глубь лагеря, и часть людей уже начала опустошать оставленные русскими палатки. Вдруг в дальнем конце лагеря, у подошвы Ласнамяги, возник новый шум; ясно был слышен радостный крик русских: «Князь Загорский! Князь Загорский!».
Гавриил со своим отрядом прибыл в тот же вечер под Таллин и стал лагерем в каменоломнях на Ласнамяги. Ночью он услышал из-под горы глухой шум и, поняв, что там происходит, тотчас же поднял людей, сел на коня и с быстротой вихря помчался со своим отрядом вниз с горы. Как молния обрушились они на врагов, которые, увидев всадников и услышав имя Загорского, в испуге стали отступать. При тусклом свете лагерных костров Гавриилу показалось, что в одном из отступающих, человеке высокого роста и крепкого сложения, он узнал Иво Шенкенберга. Гавриил погнался за всадником, догнал его, прежде чем тот успел перескочить через земляной вал, и одним ударом меча свалил с лошади. В тот же миг Гавриил сам спрыгнул с коня и приподнял окровавленную голову убитого. Нет, это был не Иво, а простой шведский воин.
Пока Гавриил смотрел на него, ему пришла в голову странная мысль. Он быстро снял со шведа мундир, натянул его на себя, на голову надел рассеченную шляпу шведа, всю пропитанную кровью, вскочил на коня и помчался во весь опор мимо своих людей, вслед за отступающими. Он догнал их уже у городских ворот. Ворота подняли, и вслед за шведами и людьми Иво в город пробрался их враг, наводивший на них такой ужас.
Несмотря на позднее ночное время, главные улицы города были оживлены и полны движения. У Виру-ских ворот собралось много людей; при свете факелов они глазели на воинов, возвращающихся с окровавленными головами и, выражая им весьма мало сочувствия, едко подшучивали над ними. Уже было известно, что вместо русских пленных они привезли только следы русских ударов.
Когда Гавриил проезжал через толпу, кто-то крикнул:
А этому новую голову приделали!
Лицо у него так забрызгано, словно на нем с самого вечера давили клопов! — с насмешкой вставил другой.
Ему, наверно, ударом мозги набекрень сдвинуло— скачет как бешеный! — добавил третий.
Гавриил провел рукой по лицу и почувствовал, что оно липкое; рука от прикосновения к лицу была вся в крови. Теперь только Гавриил понял, что причиной этому была окровавленная шляпа убитого шведа, понял, что его, Гавриила, принимают за раненого, и порадовался тому, что это обстоятельство делает его еще более неузнаваемым. Быстро проскакав по оживленной улице Виру, он придержал лошадь, свернул в боковую темную улицу и стал думать, как быть дальше.
Он с радостью поднялся бы прямо на Тоомпеа и пробрался в дом Мённикхузена, но как пройти через ворота Тоомпеа, мимо шведской стражи так, чтобы она не обнаружила обмана? Гавриил знал, что начальник мызных воинов принужден был вторично бежать в Таллин, но куда девалась Агнес? Гавриил жаждал узнать, где она; побуждаемый этим желанием, он и совершил отчаянно-смелый поступок, пробравшись один в неприятельский город.
В задумчивости подъехал Гавриил к знакомому трактиру, стоявшему близ Харьюских ворот. В окнах светился огонь и слышался глухой гул голосов. Заглянув в окно, Гавриил увидел человек шесть мужчин, по- видимому, горожан из низшего сословия: они сидели при свете сальной свечи за кружками пива и оживленно беседовали. Гавриил слез с коня и постучался в дверь.
Дверь отворилась, и на пороге показался трактирщик.
Кто там? — спросил он сонным голосом.
Швед, — ответил Гавриил. — Нельзя ли здесь получить глоток пива и стойло для лошади?
Трактирщик не мог разглядеть пришельца, но при слове «швед» заметно оживился — он знал, что шведы большие охотники до хмельного и платят щедро.
— Подожди, подожди, я открою ворота. Но скажу заранее, что за лошадь твою я не отвечаю: в городе полно нищих, сбежавшихся из деревень, они повсюду рыщут худее псов.
Поставив лошадь под навес, Гавриил вошел в трактир. Его появление поразило присутствующих, некоторые даже вскрикнули от испуга.
О-хо-хо! человече! — воскликнул трактирщик, при свете разглядев лицо гостя. — Откуда ты явился с такой головой?
А что такое с моей головой? — полушутя спросил Гавриил.
Тебя, видно, отчаянно поколотили, — шляпа разрублена, а лицо будто в кровь окунули.
