Эстонцы издавна считали Фомин день несчастливым. Слово «Тоомас» в некоторых местностях означает смерть и гибель; чуму называли — «суровая рука Тоомаса». В этот день не решались варить пиво, опасаясь, что Фома, то есть смерть, может забраться в чан.

Рано утром поднялись ворота Вильяндиского замка и длинная вереница дровней, нагруженных мешками, потянулась во двор замка. Возчики испугались, увидев на дворе в этот ранний час рыцарей и воинов в полном вооружении. Большая часть дровней еще не успела въехать во двор, как вдруг ворота опустились. Воины со всех сторон набросились на возчиков; люди, едва успев крикнуть от испуга, оказывались изрубленными в куски. Затем воины стали копьями прокалывать мешки. Кое-кто из крестьян пытался выбраться из мешков, но стоило показаться чьей-нибудь голове, как ее тотчас раскалывали ударом. По обледенелому двору поползли дымящиеся ручейки крови. Крики раненых и умирающих сотрясали воздух. Но вопли продолжались недолго — их усердно прекращали копьями и мечами.

Только одни дровни, ехавшие впереди, не были обагрены кровью. На них было три мешка, но этих мешков не тронули, только потуже завязали и оставили под стражей. Когда бойня кончилась, комтур велел привести ристискую Крыыт, заключенную в будке сторожа. Бессонная ночь, доносившиеся со двора предсмертные крики и страшное зрелище, представшее перед ее глазами, лишили Крыыт последних сил; она еле передвигала ноги, опираясь на слуг. Ее подвели к нетронутым дровням.

— Твой сын пощажен, — милостиво произнес комтур. — Можешь взглянуть на него в последний раз, прежде чем его бросят в тюремную башню, из которой ему больше никогда не выйти. Слуги, вытащите людей из мешков!

Мешки были развязаны, у крестьян, там находившихся, отобрали мечи и топоры и за волосы вытащили людей наружу. Один из них тотчас же упал на колени и, весь дрожа, стал умолять о пощаде. Остальные стояли, понурив головы, и молча ждали смертельного удара. Крыыт широко раскрытыми глазами смотрела на этих людей. Прийду среди них не было!

Где ристиский Прийду? — спросил комтур, сдвинув брови.

Он, кажется, был на дровнях сиймуского Мадиса, — нехотя сказал один из крестьян.

Где эти дровни?

Крестьянин указал рукой на дровни, залитые кровью.

— Он ведь должен был находиться на передних дровнях? — глухо сказал комтур.

— Вначале он и был на передних дровнях, но наш возчик захотел быть смелее всех и обогнал других, — ответил крестьянин.

Крыыт, шатаясь, подошла к дровням, на которые указал крестьянин. Из первого мешка через край саней до половины свисало мертвое тело. Голова была размозжена, курчавые волосы покрыты запекшейся кровью. Крыыт приподняла голову мертвеца…

— Твой отец и мать убили тебя! — закричала она и упала наземь. Воины подняли ее и увидели, что лицо женщины было таким же холодным и застывшим, как и лицо мертвеца, которое она крепко сжимала ладонями. Смерть спасла Прийду от вечного заточения и соединила мать и дитя такими узами, которых не в силах разорвать ни роковая случайность, ни лютая ненависть.

Великое восстание эстонцев закончилось их полным поражением. Меч, голод и чума истребили половину народа, оставшиеся в живых подпали под еще более тяжкое иго. Дольше и упорнее всех держались жители Сааремаа, но через год и они были побеждены, девять тысяч человек убито, «король» сааремаасцев повешен вверх ногами и последние крохи свободы здесь, как и на материке, выметены железной метлой. В Ливонии и Эстонии снова воцарилось спокойствие, и теперь обе эти страны томились под тяжелой рукой Тевтонского ордена. Земля впитала в себя ручьи крови, и ветер развеял запах тления.

У кузнеца Виллу на груди хранилась грамота вольности, но сам он был вечным узником, которому до конца жизни не суждено увидеть солнечный свет. Но только ли о нем следует сожалеть? Его удел ничем не отличался от участи всего народа; тюрьмой для эстонцев было тяжкое рабство, а небеса над ними покрывала непроглядная темнота суеверий, дикости и нищеты. Кузнец Виллу позабыл сияние звезд небесных, запах цветов и пение птиц; его народ позабыл все свое историческое прошлое.

Кузнец был живуч. Ему давали скудную и плохую пищу, но он не умирал от голода. Он дышал удушливым воздухом могилы и спал в грязи, но он продолжал жить. Его тело одеревенело, все его чувства притупились, он давно потерял рассудок, но он продолжал жить.

В течение долгих, долгих лет после великого восстания какая-то старая дева, которую называли ристи-ской Май и считали слабоумной, раз в неделю приезжала в замок; она вносила маслом и яйцами платежи, наложенные на ее свободную крестьянскую усадьбу. Она никогда не забывала справиться у воинов и слуг: жив ли еще вечный узник Виллу? Десять лет ей отвечали одно и то же — что узник еще жив, и каждый раз лицо помешанной озарялось радостью.

Однажды ей сказали, что Виллу умер. Май громко зарыдала и стала просить, чтобы ей отдали труп узника. Тогдашний комтур — уже третий после давно умершего Герике — был человек добросердечный, он велел исполнить просьбу слабоумной старой девы. Тело вытащили из ямы и уложили на дровни Май. Едва ли кто-нибудь узнал бы в этих костях, обтянутых позеленевшей и почерневшей кожей, останки кузнеца Виллу! Но Май не сомневалась ни минуты. Она уложила труп на мягкую солому, в знак благодарности обняла колени комтура и уехала домой. Дорогой она сняла покрывало с лица умершего, нежно погладила его, печально улыбнулась и прошептала:

— Как мог ты подумать, что я действительно тебя презираю, а его люблю? О ты, глупый, глупый Виллу!.. Если бы я тогда не сказала так, ты бы погиб из-за меня… Как я могла презирать тебя, любимый Виллу? Я хотела одного — чтобы ты меня презирал, чтобы ты, не жертвовал своей бесценной жизнью из-за меня, недостойной. Неужели ты этого так и не понял?.. О Виллу, Виллу!.. Ты стал презирать меня и умер, презирая… Зачем ты умер, мой единственный Виллу? Зачем?

Был прекрасный, теплый день начала августа 1576 года. Ласково и мирно сияло солнце над Харьюмаа, окутывая землю прозрачной золотистой дымкой. Но вид самой местности не радовал сердце и не ласкал взор: поля, заросшие сорняками и чертополохом, развалины сожженных мыз и деревень, — вот что тогда представляла собой Харьюмаа. Большая часть этой некогда богатой и цветущей земли за восемнадцать лет войны превратилась в немую пустыню, а немцы и поляки, русские и шведы, совершая сюда набеги, расхищали жалкие остатки ее прежнего благосостояния.

По ухабистой, изрытой колеями дороге, ведущей из Таллина в Пайде, ехали четыре молодых всадника в одежде немецкого покроя. Настроение у них, как видно, было отличное. Один из них казался особенно весел. Его румяное, несколько глуповатое лицо так и сияло, как бы соперничая с его огненно-рыжими волосами и усами. Этот молодой рыцарь ни на минуту не давал покоя своему великолепному жеребцу, что-то напевал, болтал без умолку и сыпал шутками, сам смеясь им громче всех. На лице его отражалось то неисправимое легкомыслие, которое позволяло помещикам и горожанам Ливонского орденского государства забывать о бедствиях страшной войны и так часто удивляло русских. Прежнее орденское государство