Я почти все рабочее время был вместе с расчетом пусковой установки, и заботы его все больше захватывали меня. Вот уж не ожидал. Как это далеко от взвинченных разговоров за рюмкой шампанского, когда мы пришли с Гришей из военкомата и обсуждали «тактику и стратегию» своего поведения, философствовали о революции в военном деле, ровным счетом ничего не соображая в ней.

Я понял, что эту революцию делают не только «технократы с лысеющими черепами и воспаленными от бессонницы глазами», но и все эти ребята, которые окружали меня.

Да, так чем оно измеряется, счастье? Во всяком случае, не только праздниками, когда казарма блестит как стеклышко, огненно улыбается кумач, из тюльпанового раструба громкоговорителя льются песни и музыка, Шукур Муминов добрым волшебником хлопочет над пловом, а ребята наутюжили выходные гимнастерки и брюки, подогнанные по росту младшим сержантом Другаренко.

Я сижу в комнате бытового обслуживания, смотрю на улыбающееся лицо Виктора, только на лицо — острые глаза его под тонкими надбровными дугами почему-то никогда не улыбаются, — и думаю: «А в чем твое счастье, химинструктор? »

Другаренко пришел в армию раньше меня. Он худощав, среднего роста, у него длинные проворные пальцы. В своем белом халате Виктор похож сейчас на заправского парикмахера. Мне он сказал:

— Володя, тебе рано отпускать прическу. — И в один заход снял с головы электрической машинкой начавшие было отрастать волосы.

Сейчас он хлопочет над прической Федора Кобзаря.

— Тебя как?

— Все равно.

— Ну, давай под «польку». — И машинка зажужжала.

Виктор на все руки мастер. Сапоги починить — пожалуйста, подстричь кого — минутное дело. И портняжит здорово, почти всем ребятам обмундирование переделал. А недавно наплечные ремни к противогазам сшил; раньше мы носили их на поясах — неудобно.

Служба в дивизионе у него начиналась не очень ладно. Об этом он говорил сам:

— Окончил школу сержантов и там же получил классность по старту. Потом перевели сюда. Дай, думаю, с недельку отдохну, порисую кое-что для ленинской комнаты. А старшина же знаешь у нас какой — дока! Собрал новичков и спрашивает:

— Кто может рисовать?

Из строя вышли человек десять, в том числе я.

— Смотри-ка, — говорит, — целое отделение талантов. А ну-ка берите лопаты — и марш рыть окопы!

Дня три вкалывали. Дулин по одному стал проверять художников. Выбрал меня.

— Сиди, — говорит, — и рисуй.

Занятие это мне пришлось по душе. Школьный учитель Мефодий Иванович привил мне страсть к рисованию. Позже я учился в профессионально-технической школе и стал закройщиком, потом художником-модельером… Так вот, значит, рисовал-рисовал, а конца-краю все не видно. Обозлился: то землю лопатил, а теперь без передышки рисую да черчу…

— Не буду! — заявил. — Есть и кроме меня художники.

Получил выговор, перевели меня оператором пульта управления. А потом приказали освоить химинструкторское дело. Вот так-то.

У дверей сверкнули Гришины очки.

— А-а, вот ты где… — протянул он. — Послушай, старик, я написал стихи. Хочу почитать сегодня вечером.

— Читай.

— Пошли на улицу, здесь народу много.

— Ты ведь и написал для народа. Читай, пусть ребята слушают. Или стесняешься?

— Да нет, — замялся Горин, но все-таки развернул листок.

Перестала жужжать машинка, смолкли разговоры. Гриша начал читать:

— Загнул, — усмехнулся Другаренко. — Львицы косматыми не бывают.

— Частности, — отмахнулся Гриша и закончил:

— Львицу замени каким-нибудь другим зверем.

— И про солдат потеплее… А в общем, читай: хлопать будем на концерте.

Гриша в первый раз расчувствовался, заморгал. Он понял, что тоже нужен людям.

— Пойду исправлю. Успею до вечера. — Он протер очки и, забыв их надеть, поспешил уединиться.

Из ленинской комнаты послышался голос дивизионного почтаря — Жени Попелицына.

— Телеграммы, письма, открытки!

Солдаты кинулись за весточками. Мне пришла поздравительная телеграмма из дому: «Рады за тебя. Служи по-кузнецовски». Эге! Что же это, по-геройски, значит? Вот это задача…

От Люды — открытка. Все-таки прислала. Ура! Растягивая удовольствие, смотрю на «Утро в сосновом лесу». И наш лес такой же. Лес, где мы с ней гуляли. Лес, где бродил перед отъездом в армию в надежде встретить обиженную мною Людмилу.

Что же она пишет, моя любовь? Переворачиваю открытку и выхватываю глазами строчки: