выразился, вкусить чуточку покоя, отрешиться от лихорадочного возбуждения, царившего в штаб-квартире 'Международного джихада'.
Присев на старенький диванчик с поролоновым матрасом, Матиас разглядывал спутницу угандийца. Девушка стояла низко наклонив голову, так что он не видел ее глаз.
—Я у тебя ничего не просил...
—Конечно, ведь тогда это был бы уже не подарок, а услуга, —ответил Хаким, сверкнув белозубой улыбкой.
—Она ни в чем тебе не откажет. Лови момент. Завтра может быть слишком поздно.
—А ты что же?
Хаким развел руками, заполнив собой все пространство.
Приглушенный свет лампы, стоявшей на низком столике, выхватывал из полумрака жалкой комнатенки присборенные шторы на окнах, заплесневелые, сочащиеся влагой стены и потолок.
—Я оставил в Уганде жену и сына. Им я посвящу мою ночь. Буду думать и молиться.
—А почему ты решил, что я не поступлю так же?
Угандиец покачал головой —лицо его выражало одновременно сочувствие и философскую покорность судьбе.
—Ты не из тех, кого дома ждут дорогие ему существа.
Ты —одиночка, Малик, ты одинок и в сердце твоем, и в мыслях твоих. Вот я и подумал, что общество Хасиды согреет тебя в канун боя.
Матиас поклонился, благодаря Хакима и одновременно отдавая должное его проницательности.
—Если больше всего на свете хочешь снова увидеть жену и сына, ты вовсе не обязан участвовать в завтрашнем нападении...
—Согласившись стать членом 'Международного джихада', я вверил свою жизнь Всевышнему, — прошептал в ответ угандиец.
—Разве ты не сказал мне, что умереть за своего Бога —честь, а гибнуть за сволочей —идиотство?
Хаким коснулся ладонями лба.
—Завтрашняя показательная атака принесет пользу нашему делу. Пусть люди на Западе живут в страхе перед 'Джихадом', гневом Аллаха и его верных слуг. Чем старее кожа, тем она жестче и тем дольше приходится ее отбивать, чтобы размягчить.
Матиас встал и обошел вокруг девушки: она застыла в каменной неподвижности, все так же глядя в пол.
—Кстати о европейцах... помнится, ты говорил, что организация будет нападать только на американцев...
—И был не прав. 'Дисней' —американский парк, но большая часть посетителей —европейцы и служащие все —французы. Американцы не упустят такую возможность откреститься от исламских экстремистов, обелить себя перед международным общественным мнением.
Экономическую выгоду они оплатят жизнями своих граждан и с радостью напомнят миру, что Европа, добрая старушка Европа, надумавшая вдруг оспаривать их превосходство, —не более чем проходной двор для террористов, задрипанная держава. Нет, они прекрасно выбрали цель.
Матиас раздвинул занавески и увидел, что в парке суетятся люди с фонариками, —им поручили проверить транспорт. На небе, в разрывах между тучами, блестели звезды. Синоптики пообещали на завтра шквалистый ветер, дождь и грозы: такая погода как нельзя лучше соответствовала хаосу и террору.
Сразу после обеда Матиас съездил в Куломье на грузовичке, доставлявшем на ферму продукты. Отколовшись от остальных, он нашел кабину и по одному из спецномеров позвонил своим кураторам, попал на Кэти и рассказал ей о плане боевиков.
—Что я должен делать?
—Сейчас —ничего. Вечером, получишь указания. Тем или другим способом. Запомни пароль:
Ответа от кураторов все не было, и Матиас не знал, делать ему ноги из лагеря террористов или идти с ними на дело, которое подозрительно смахивало на самоубийство.
—Ты вроде очень любишь своих, —сказал Матиас, оборачиваясь. —А тебя не волнует, что завтра наверняка погибнут и женщины и дети?
Хаким пожал плечами.
—Не твоя это забота, Малик. И, потом, то, что должно произойти, уже записано в Книге Судеб. Спокойной ночи. До завтра.
Он вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Матиас вернулся к окну: лучи света от фонариков метались по хвое деревьев, ребристым стенкам гаражей-ракушек, стеклам машин, стенам зданий и темной воде луж в аллеях, —Сними покрывало, —приказал он девушке.
Хасида подчинилась: темные локоны водопадом упали на плечи и грудь. Она подняла на него огромные черные глаза, опушенные длиннющими ресницами. Ее щеки и губы были по-детски пухлыми, да она и сама напоминала скорее девочку-подростка.
—Так как тебя зовут, я не запомнил?
—Хасида. —Внезапно, понизив голос до шепота, она добавила: —Но некоторые зовут меня Минни. М- И-Н-Н-И.
Матиас вздрогнул и, забыв о парке, обратил все свое внимание на связную.
—Ты... работаешь на них, я имею в виду —на Блэза и Кэти?
Она кивнула подбородком на дверь.
—Говори тише. В этой комнате нет микрофонов, но у стен есть уши. Я знаю только, что ты —Матиас. И что я должна передать тебе инструкции.
Он передернулся, словно пытаясь восстановить равновесие ускользающей реальности, подошел к ней.
—Черт, да сколько же тебе лет?
—Девятнадцать. Я знаю, что выгляжу намного моложе.
—И ты... обслуживаешь всех этих мужиков?
Она ответила не сразу.
—У меня нет выбора, я выполняю задание. Если справлюсь, жизнь здесь останется просто дурным воспоминанием.
Все эти парни только побазлать мастера — кончают минуты через две, а через тридцать секунд уже храпят.
—Чем они тебя держат? Блэз и Кэти?
—Я не знаю ни Блэза, ни Кэти. Думаю, у нас с тобой одинаковая история: исполнять приказы или сгнить в тюрьме. Я дала снотворное отцу и двум моим братьям, а когда они заснули, перерезала всем троим горло, отрезала яйца —как же они ими гордились! —и выбросила в окно. Хорошо легавые вмешались —не дали соседям забить меня до смерти. Потом они предложили мне выбор: сесть или стать шлюхой и работать на них. Во всех смыслах этого слова.
—Значит, ты вроде Никиты?
— Ну да, только мне не разрешают баловаться с оружием. Я 'работаю' телом.
Матиас знаком предложил Хасиде присесть на диванчик, пристроился рядом, вдохнул ее аромат — легкая, светлая нотка в тяжелом запахе, исходящем от стен и пола.
—За что ты перерезала горло отцу и братьям?
—Они были отпетыми мерзавцами, так били мою мать, что она умерла, а они выдали это за несчастный случай. Превратили меня в домашнюю прислугу. Сделали своей подстилкой: братья по очереди насиловали меня. Потом стало еще хуже —они продали меня старику кузену, мерзкому типу, но очень богатому, я должна была переселиться к нему, как только мне исполнится пятнадцать.
Яростный огонь, полыхавший в черных глазах Хасиды, лучше всяких слов говорил о неутоленной ненависти.
—Сколько ты уже работаешь на легавых?
