позициями. – Спят все вповалку, мерзавцы! Всего двух часовых выставили, да и те клюют носом!
– Так их полковник, Иван Троекуров, животом скорбен уже полную неделю, лежит в лазарете, – охотно пояснил Фёдор Голицын. – А его заместитель – Сенька Троекуров, двоюродный братец Иванов, третьи сутки уже пребывает в крепких объятиях Бахуса, в запой, то есть, ушёл…
– Александр Данилович! – обратился к Егору другой его батальонный командир – Андрюшка Соколов. – А турки-то тоже на семёновцев любуются в подзорные трубы! Как бы не случилось чего – паскудного и нехорошего…
– Ладно, не сглазь! Сегодня вечером я поговорю с Петром Алексеевичем, пусть нового командира назначит для семёновцев. Того же Якова Брюса, к примеру…
Не успел он поговорить с царём: минут через семь преображенские барабаны громко забили тревогу.
– Андрюшка, дрянь такая, сглазил! – взвыл Голицын. – Надо же было плевать через левое плечо! – бодро побежал к своему батальону.
Егор достал из-за голенища ботфорта подзорную трубу, жадно приник к окуляру. Из широко распахнутых крепостных ворот показался турецкий отряд. Странный такой отряд: порядка пятидесяти янычар, по двое взявшись за ручки, несли широкие бронзовые чаши, оснащённые короткими треногами-штырями, между носильщиками мелькали одинокие фигуры с горящими факелами в руках.
«Что-то здесь не так! – взволнованно зашептал внутренний голос. – Басурманы явно задумали какую-то гадость неординарную!»
Турки быстро преодолели половину расстояния до преображенских траншей, остановились, выстроив длинный ряд из странных бронзовых чаш на треногах, люди с факелами забегали между чашами, через полминуты Азовская крепость была окутана густым бело-серым дымом.
– Чёрт побери! Да за этой завесой можно что угодно спрятать! – засомневался Егор. – Голицын, Соколов! Выкатывать полевые пушки к траншеям! Незамедлительно открывать огонь по самому низу этой стены дымовой! Стрелять ядрами и картечными гранатами – через раз, чередуя!
– Данилыч! Турки стороной обходят тот дым! На семёновцев идут! – доложил Егору его третий батальонный командир Никита Смирнов. – Вся сонная команда, два батальона, уже на ногах, строятся! Приказывай, командир!
В подзорную трубу было хорошо видно, как из клубов густого дыма вынырнул другой турецкий отряд, состоящий не менее чем из пяти (может и более, за дымом не разобрать!), сотен янычар, и устремился к лагерю семёновцев, где уже началась предсказуемая паника. Ветер донес отголоски звериного воя, с которым турки устремились на русский лагерь.
– Второму и четвёртому батальонам оставаться здесь, неустанно вести пушечную стрельбу! – громко скомандовал Егор, слыша, как его приказ тщательно дублируется офицерами. – Первый и третий батальоны, примкнуть багинеты! За мной! – быстрым шагом устремился в сторону позиций Семёновского полка, слыша за своей спиной взволнованное дыхание солдат и офицеров первого батальона…
Помощь подоспела вовремя, схватка получилась жаркой и бесшабашной.
Натуральный такой ближний бой – с применением сугубо холодного оружия: визг, хрип, стоны, лязг железа… Только изредка звучали отдельные пистолетные выстрелы да пару раз басовито разорвались ручные бомбы.
Турки не выдержали и побежали к спасительной дымовой стене.
– Отставить, врага не преследовать! – приказал Егор, слыша, как дисциплинированно и безостановочно палят преображенские пушки, – не хватало ещё, чтобы погоня попала под свою же картечь. – Багинеты отомкнуть! Ружья – заряжай! Вслед неприятелю – огонь!
Со стороны дымовой завесы загремели частные взрывы ручных гранат.
«Это Федька Голицын велел гранатомётчикам подползти к стене дымной! – восхитился внутренний голос. – Молодец, сам додумался! Хотя, с другой стороны, это самоуправство натуральное!»
Егор тщательно обтёр свою окровавленную шпагу о тёмно-синие шаровары ближайшего мёртвого турка, отправил – со звоном – шпагу в ножны, огляделся вокруг и принялся сердито ругаться:
– Чего расселись-то, воины славные? Отдыхаем? Встать всем немедленно! Запомните, первым делом после боя завершившегося полагается раненым помогать! Сперва раненые товарищи, потом уже всё остальное! Только так будет, пока я командую этим полком… Чем перевязывать? Рубашки холщовые да льняные с мёртвых тел рвите на полосы! Для чего покойникам рубашки? Скоро и Сёстры Милосердные подоспеют, помогут! – подавая подчинённым пример, самолично занялся перевязкой усатого солдата- семёновца, получившего секущий удар ятаганом по груди…
Вечером царь возле своего шатра проводил «разбор полётов».
– Получается, что мой приказ – это ерунда полная, на которую можно начихать? – грозным взглядом обвёл Пётр лица собравшихся генералов и полковников. – Шутки всё шутим? Войну считаем за потеху воинскую? Я вам сейчас покажу потеху! Где эти Троекуровы, так их растак?
Вывели перед грозные царские очи братьев Троекуровых – уже без камзолов офицерских, со скованными руками.
– Смотреть на них не хочу! – проскрежетал зубами Пётр. – Треть полка потеряли по их вине! Вороги, душегубы! Отвести их в сторонку и расстрелять! Все их деревеньки и вотчины отписать в казну! Родственников – в ссылку вечную! Кто хочет возразить?
– Дозволь мне, государь! – раздался звенящий Санькин голос.
«Ничего другого я от неё и не ожидал! – грустно объявил внутренний голос. – Сейчас и вам достанется – на орехи! Если всё только Сибирью закончится, то считай – и повезло!»
Но на Саньку царь гневаться не стал, только отмахнулся небрежно – как от комара назойливого, и заявил:
– Не дозволяю! Всем известно, что супруги Меньшиковы у нас – все добрые и нежные из себя! Легко быть добрым! – нахмурился, но уже через секунду улыбнулся: – Но и смелые они, Меньшиковы! Оба – смелые! Вот этому – всем поучиться у них требуется! – обернулся к Егору: – Что вы там ещё придумали, относительно этих Троекуровых?
– Да просто разжаловать в солдаты да и направить к генералу Лефорту – апроши рыть. Работа там трудная, не хуже каторги сибирской…
– Апроши, говоришь? – опять нахмурился Пётр и строго спросил у Саньки: – Скажи-ка мне, Главная Сестра Милосердная, а сколько людей мы лишились сегодня, во время этой наглой турецкой вылазки?
– Убитыми – сто семьдесят человек, ранеными – вдвое больше! – бестрепетно доложила Санька. – Но и турки – убитыми и пленными – потеряли около четырёхсот отборных янычар!
– Это хорошо – четыреста янычар! – согласился царь. – И заслуга в этом – лично полковника Меньшикова и его подчинённых, которые галок и ворон ртами не ловили! Ладно, принимаю такое – справедливое насквозь – решение: Ивана Троекурова – животом скорбного – отправить в апроши, а братца его Сеньку – расстрелять… Всё на этом, я сказал!
А ещё через неделю из Азовской крепости прибыл парламентёр – с белым платком в одной руке и пергаментным свитком в другой. Прочитав послание, царь скорчил недовольную гримасу, нахмурился, велел посланнику прийти за ответом следующим утром, а сам тут же созвал всех генералов и высших офицеров в свой шатёр – на экстренный военный Совет.
Пётр поднялся со своего раскладного стула, внимательно и печально оглядел верных соратников, объявил – слегка расстроенно:
– Турки хотят сдать крепость! При условии, что мы всех их выпустим – с оружием и знамёнами… Улыбаетесь, смотрю? Рады? Что, уже навоевались? А я вот – нет! Госпожа Главная Сестра! – обратился к Саньке, которую неожиданно для всех тоже пригласил на Совет. – Расскажи, что у нас с потерями. Сколько мёртвых, раненых?
– Всего умерло, господин Бом Бар Дир, двести сорок пять человек: большинство от полученных в бою ран, несколько – от болезней, – совершенно невозмутимым голосом, будто с младых лет участвовала в государственных делах и Советах, ответила Санька, посматривая в основном только на Егора. – Казаков, ранненых в схватках с татарской конницей, – четырнадцать. Флотских людей – девять. Армейских – четыреста пятьдесят девять. Но очень много больных и хворых, порядка шестисот человек.
– Шесть сотен больных? – удивлённо нахмурился царь. – Чем страдают? Может – притворяются, чтобы
