себя оптимиста заядлого, у которого проблем нет и не было. В реале-то все иначе. Проблемы были.

В принципе, все они сводились к одной-единственной – проблеме выбора. «Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу...» Он выбрал путь воина. Трудный путь, зато почетный. С блестящими перспективами и обеспеченным житьем. Вот только за перспективы приходилось платить – рисковать своей жизнью и отбирать ее у других. Последнее было самым поганым. И тут дело не в самом причинении смерти. В конце концов, когда свеи напали на Ладогу, он их кроил за милую душу, и никакая совесть не тревожила его, не портила аппетит, не лишала сна. Но свеи были врагами, захватчиками, и дать им отпор было священным долгом и первейшей обязанностью бойца. Однако эти походы... Он сходил на Миклагард, на Лундун, теперь вот и Дербент на его счету. И кто он? Защитник разве? Нет, обычный захватчик. Пират. И тот толстый дербентец, зарубленный им в Верхнем городе, не был врагом, над коим одержана победа. Он его просто убил. Прикончил, защищаясь. Защищаясь, да, но разве это оправдание? Это тот толстяк защищал свой дом, своих близких от находников вроде него... Вот тут-то все и начинается – просыпается совесть и принимается грызть. А за что?! Разве он мог иначе? Что ему, стыдливо потупясь, не убивать, перепоручив «мокрые дела» сотоварищам? Так они тогда автоматически перестанут быть ему товарищами – на кой им нужен такой побратим? Выбор! Чертов выбор! Он никак не может уговорить свое благовоспитанное нутро, что выбор делается окончательно, полностью, без вычетов и оговорок. Если уж ты взял в руки меч, то пользуйся им. Если встал в строй, то шагай со всеми в ногу. Бьется дружина? И ты бейся! Грабит братия? И ты грабь! А иначе ты живо лишишься почтительного уважения мужчин и любви девушек. По их понятиям, воин, вернувшийся из похода без добычи, плох. Это или неумеха, или трус. Кто такому руку жать будет? Вот и думай...

Он и думает. Дорогу он выбрал сразу, топает по ней, не сворачивая. А вот женщины у него нет – такой, которая не на одну ночь, а на одну жизнь, такой, что не жалко за нее все отдать и душу продать. Душа... Олег чувствовал себя на пороге, накануне, в преддверии Большого Откровения, но сознание все еще упиралось. Хотя и опаска зарождалась уже – как бы жестокое бытие и вовсе не выдавило из него последние капли добра. Или содеянное им сложилось в такой задел зла, какого ему не избыть во веки веков?..

Лодья плавно повернула нос к востоку, направляясь к малозаметному острову, плоскому, как блин, но усеянному конусами грифонов.

– Готовимся! – разнесся веселый голос княжича Халега. – Все на помывку!

«Сокол» приблизился к острову со стороны маленького заливчика и заскрипел килем по галечнику. Остальные лодьи причалили неподалеку. Варяги, гомоня и перешучиваясь, полезли за борт.

– Какая еще помывка? – не понял Пончик. – В бане, что ли?

– Пошли, – потянул его за собой Малютка Свен, – мы тут завсегда моемся, когда на юг ходим. Тут грязюка такая – все что хошь отмоет, и вода не соленая есть. Горячая! Айда!

Олег перепрыгнул через борт и побрел к берегу. Весь остров был расковырян круглыми кратерами грязевых вулканов – жидкая глина вздувалась огромными пузырями, лопалась и оседала, пуская вонючий парок. Между кратерами – огромными, как круглые озера в тридцать шагов поперечником, – разливались лужи прозрачной «газированной» воды. Дно было чистым, выложенным галькой. Утробный гул и шипение разносились над островом, перебиваемые плеском и плюханьем горячей грязи.

– Значит, так, – зычно скомандовал Турберн. – Воды мало! Кто хочет помыться – раздевайся и в море окунайся. Мокрые натираются грязью – и обратно в море, мыться! В прудках этих только соль споласкивать. Понятно?

– Ага! – гаркнули варяги.

И вот тысяча голых мужиков, гогоча и шлепая друг друга по гулким спинам, полезла в море. Вода была теплой, и Олег от души скупнулся. Вылезя на берег, он прошлепал к ближайшему кратеру и как следует обмазал себя горячей, скользкой грязью.

– Тебе спинку потереть? – заорал Пончик.

– Мочалки нету!

– Га-га-га!

Смыв с себя всю грязь, Сухов с наслаждением опустился в глубокую лужу – как в ванну. Сполоснулся и уступил тесный водоем товарищам.

– Ух! – довольно крякнул князь Боевой Клык, шлепая себя по животу, где каждая мышца выделялась ромбиками. – Как в баньку сходил!

– Не-е... – покачал головой Олав Лесоруб. – Без парной какая баня?

– Тоже верно.

– Ничего, – взбодрился Олав, – вот возьмем Шемаху, попаримся! Там тоже бани водятся... Эй, ну все, кончай воду мутить! Двигать пора!

Чтобы зря не мокнуть, варяги полезли на лодьи в чем были, то есть голяком, и уже на борту облачились в порты и рубахи. Протрубил рог.

– Паруса ставим!

Шестнадцать кораблей развернули полосатые паруса и легли на курс.

Утром «эскадра» вошла в устье Куры. Река текла переполненная мутной водой – снега в горах продолжали таять, подпитывая исток.

Места вокруг Куры лежали пустынные – сплошь полынь да кусты держи-дерева, но берега окаймляли реку пышной зеленью тугайных лесов. Ива, белый тополь, береза, кусты ежевики и тамариска вырастали невысокими и корявыми, но стояли густо и часто, переплетаясь в живую изгородь.

Днем и ночью из тугаев неслись птичьи крики, а когда из зарослей доносился рык тигра, то разом хлопали тысячи крыльев, вознося несметную стаю над деревьями, и помет обильно выбеливал листву.

Иногда заросли прореживались, и глазам открывались маленькие озера-ахмазы, блестевшие неподалеку от русла Куры. Тугаи охватывали лесополосками и озерки.

Хазри по-прежнему поддувал в паруса, но течение здорово тормозило ход лодий, и гребцам приходилось помогать ветру.

Подошло время, Турберн оживился, начал высматривать одному ему знакомые приметы, пока уверенно не указал в сторону правого берега:

– Сюда! Бона протока, она выведет в озеро. Мы там стояли в прошлый раз, когда на Барду ходили.

Лодьи послушно повернули, куда сказано.

В самом деле, сплошная стена тугаев раздернулась, словно занавес, и открыла узкую затененную протоку, над которой склонились ивы, макающие плети ветвей в зеленую воду.

Лодьи медленно проплыли, мачтами расчесывая листья смыкавшихся верхушек, и вышли в озеро – овал глубокой воды. На пригорке, посреди вырубленного леска, возвышался частокол брошенного лагеря.

– Стоит еще, – удивился Железнобокий.

Некоторые бревна повыпадали из общей ограды, другие здорово подгнили, но все равно фортификационные работы обещали быть куда более легкими, чем ожидалось.

– Починим, и ладно будет! – вынес свой вердикт князь Инегельд. – Высаживаемся! «Чертовой дюжине» все осмотреть кругом, все подходы разведать. Вперед!

«Чертова дюжина» разошлась веером. Олегу достался сектор у самых тугаев, куда он поглядывал с опаской. Точно неизвестно, когда в Закавказье исчез последний тигр и витязи перестали заматываться в полосатые шкуры, но в начале десятого века этих рыкающих хищников хватало. Они охотились на оленей и кабанов, коих тоже было в достатке, а изредка тигриную добычу оспаривал лев, чей громовой рык сотрясал тугаи.

Сухов крался, лавируя между редкими железными деревьями, пока не вышел на опушку. Дальше, питаемая близкой водой, стелилась степь. Трава вымахала высокая, почти в рост человека, но, чем дальше к северу от Куры, тем она делалась реже и ниже, пока не сходила вовсе, открывая горячую землю, где- нигде заросшую серебристой полынью.

Внезапно Олег насторожился – ему почудилось, что заржала лошадь. Причем ржание тут же прервалось не по воле животного. Было похоже, что рука человека сжала губы коню, и тот смолк.

Сухов внимательно огляделся, едва поднимая голову над метелками трав. Никого...

В ту же секунду послышался тихий шелест, и грудь Олегову стянул волосяной аркан, прижимая руки по швам и сбивая дыхание. Сухов сделал судорожный полувдох, рванулся, но тут аркан дернули так, что петля врезалась в тело, сдавливая руки и ребра тисками.