музыкальные компакт-диски.

Сестра Эмилия смиренно взирала на этот хлам, но ее явно одолевало желание смести его в ближайший мусорный бачок.

— Полиция сказала, чтобы я здесь ничего не трогала. Вот я и…

— Может быть, девочки еще вернутся?

— Возможно. — Такая перспектива, казалось, обрадовала ее. — А ваша жена — врач, мистер Синклер?

— Педиатр. Как и доктор Гринвуд, — Смущенный исполненным надежды взглядом монахини, я только и смог выдавить из себя: — У нее много обязанностей…

Я открыл деревянные шкафчики за кроватями — они были забиты старыми туфлями, пустыми коробочками и тюбиками из-под косметики. На крючке висело коротенькое вечернее платьице, раскрашенное под зебру, в черно-белую полоску, — отвратительная дешевая поделка, надеть такое могло прийти в голову разве что двенадцатилетней девчонке со скудным воображением. На полочке внизу лежала пара колготок в сетку.

— У этих девочек… — Сестра Эмилия отвела в сторону взгляд. — У них было столько одежды.

— Доктор Гринвуд им и карманных денег не жалел?

— Он их слишком баловал. Он жалел этих девочек. Доктор Серру давала им сто франков, потом еще сто франков… — Она, волоча ноги, направилась к двери. — А вы останьтесь и посмотрите, мистер Синклер. Может быть, и раскопаете что-нибудь о вашем друге. Бедный доктор Гринвуд…

Она ушла, а я остался в этом разгороженном помещении, вдыхая удивительно стойкий запах молодых женских тел. Нужно иметь героическое терпение, чтобы воспитывать неблагополучных девочек-подростков. Днем Гринвуд устраивал им медосмотр, прописывал витаминные добавки и дарил свои книги об Алисе, а по вечерам эти девочки разряжались в пух и прах и, расположившись в облюбованных иммигрантами барах Ла-Боки, дразнили своим визгом ошарашенных строительных рабочих.

Я представил себе забавы в этой убогой спальне — вроде тех шуточек, которые позволяли себе Джейн и другие врачихи из Гая по отношению к ничего не подозревающим докторам, жившим при больнице. Вспомнив, как Джейн с желтыми от никотина пальцами шаркающей походкой прогуливалась по палатам, я взял полосатое платьице и колготки в сеточку и почувствовал какое-то странное влечение к неизвестной девочке, которая наряжалась в них. Скоро она забудет серьезного английского доктора с усталой улыбкой, пытавшегося познакомить ее с Белым кроликом и Черной Королевой.

Я вышел из спальни, пересек площадку и оказался в комнате с высоким потолком — здесь был кабинет Гринвуда. У голого стола стояли пустые медицинские шкафчики, а плакаты на арабском языке предупреждали об опасностях алкоголя и табака. Джейн сказала мне, что Гринвуд лечил некоторых из этих девочек от венерических болезней, и я старался не думать о том детстве, от которого он их избавлял.

Я сел за стол и представил, как одаряю этих девочек лекарствами и бескорыстной любовью, но вот наступает день, когда усталость и отчаяние внезапно замыкают цепь, и все сценарии летят к чертям. Ла- Бока была далеко от Канн, но от «Эдем-Олимпии» ее отделял целый мир.

Я вытащил ящик стола и обнаружил там фотографию в рамочке — видимо, раньше она висела на ближайшей стене. В центре группового портрета находился Дэвид Гринвуд, его белокурые волосы и бледное английское лицо светились, как флаг, среди загорелых обитателей Канн. Казалось, он слегка пьян, но не от алкоголя, а от утомления, и широкая ухмылка не могла скрыть его рассеянного взгляда.

Рядом с ним стояла красивая женщина с хитрой и настороженной улыбкой на лице, одну щеку ее прикрывала белокурая прядь. Я простился с ней недавно у офиса «Америкэн экспресс» в Каннах. К плечу Гринвуда, явно пытаясь поддержать молодого доктора, прислонилась Франсес Баринг. Она смотрела на него, и в глазах ее читалось беспокойство — скорее не любовницы, которая сейчас подарит ему поцелуй, а матери, помогающей ребенку проглотить трудный кусочек.

Вокруг них стояла уверенная группка администраторов из «Эдем-Олимпии», знакомых мне по газетным вырезкам, присланным Чарльзом. Я узнал Мишеля Шарбонно, председателя холдинговой компании «Эдем- Олимпия», Робера Фонтена, генерального директора, и Ги Башле, главу службы безопасности. Они поднимали бокалы за Гринвуда и даже и не помышляли о какой-либо угрозе. Они позировали перед камерой в большой комнате с позолоченным потолком, обставленной стульями в стиле империи и напоминающей приемную перед президентским номером. Казалось, что они собрались отметить какое-то выдающееся достижение, может быть крупное и неожиданное пожертвование приюту. И никто, кроме Франсес Баринг, не чувствовал, что Гринвуд дошел до точки.

— Мистер Синклер? Хватит уже девочек…

Сестра Эмилия звала меня снизу. Я отложил в сторону фотографию и закрыл за собой дверь кабинета. Спускаясь по лестнице, я заметил, что все еще держу в руке полосатое платье и колготки-сеточку. Но я не отдал их монахине, а засунул себе под пиджак.

Произнеся тысячу благодарностей и сделав пожертвование наличными сестре Эмилии, молча мне поклонившейся, я вернулся в свой «ягуар». Я ехал по захудалым улочкам Ла-Боки, глядя на меланхоличных арабов, бездельничающих перед своими лачугами, и радовался, что нахожусь всего в двадцати минутах езды от Круазетт, этого царства света. Машину заполнил запах дешевой парфюмерии — он исходил от полосатого комка на пассажирском сиденье. Я остановился у мусорного бачка перед входом в супермаркет, вышел из машины и сунул платье и колготки под крышку.

Девичий запах, горьковатый, но странным образом возбуждающий, остался на моих руках. Но я уже думал о фотографии, которую видел в кабинете Гринвуда в приюте. Франсес Баринг была в деловом костюме, но на всех остальных, включая и самого Гринвуда, были кожаные куртки для боулинга.

За те несколько мгновений, когда я отвлекся, заказывая официанту в баре «Риальто» еще один «том коллинс», сумерки опустились на Канны. Небо словно наклонилось и — как кучу полыхающей золы — отбросило за вершины Эстерела солнце, которое забрало с собой и дельтапланеристов, плававших в вечернем воздухе. Отели на Круазетт спрятались в самое себя, отступив за свои официальные фасады. Огни переместились на море. Мигающие лампочки очерчивали оснастку яхт, стоявших на якоре недалеко от берега, так что те походили на рождественские елки, а два пассажирских лайнера, причаленные в канале Напуль, купались в неярком электрическом свете.

Под пальмами прогуливались сошедшие на берег компании пассажиров, которые, проведя несколько дней в море, чувствовали себя недостаточно уверенно, чтобы пересечь Круазетт. Они глазели на дистрибьюторов «Вольво», сотнями расходящихся после конференции в «Нога Хилтон», как путешественники-европейцы — на неведомое племя, собирающееся совершить ритуальный марш со своими священными регалиями: рекламными брошюрами и видеофильмами.

Из темноты возникли проститутки — капельдинерши ночного театра, освещая миниатюрными фонариками бордюрные камни, опасные для их высоких каблуков. Две из них вошли в «Риальто» и уселись за соседний столик — крепкие брюнетки с бедрами и икрами профессиональных спортсменок. Они заказали выпивку, к которой так и не прикоснулись; здесь они просто убивали время, прежде чем отправиться на охоту в отели.

Я тоже дожидался своего часа, но надежд у меня было гораздо меньше. Джейн председательствовала на очередном вечернем заседании в клинике, где намечался следующий этап исследований, которые принесут обитателям «Эдем-Олимпии» если не бессмертие, то по меньшей мере постоянный мониторинг состояния здоровья. Я частенько говорил ей, что нашим мозгам скоро понадобится чердак для установки системы вентиляции, необходимость которой диктуется «интеллектуальным» образом жизни. Перед завтраком мы будем проходить психологическую самопроверку на компьютере, отвечая «да» или «нет» на поставленные вопросы, а на всякий пожарный случай будет готова запасная программа с инструкциями: «Что делать до прибытия психиатра».

Проститутки разговаривали между собой на смеси французского и арабского, а над моим столиком